Эвита. Женщина с хлыстом
Шрифт:
Выбор образа целиком и полностью зависел от аудитории, но каждый образ вбирал в себя всю ее личность. Даже там, где она переигрывала и разоблачала свою неискренность, Эва, вполне возможно, не была абсолютно и сознательно нечестной. Практически в каждой публичной речи, а в те дни она говорила всегда и везде, где только предоставлялся случай, она давала врагам очередной повод насмехаться над ее мелодрамами.
«Потому что я тоже, – визжала она почти в истерике, – как наши товарищи-рабочие, способна умереть и в последнее мгновение жизни прокричать наш боевой клич, клич спасения: «Моя жизнь – за Перона!»
«Вступая в партию, – кричала она с надломом в хриплом голосе, – я готова отдать все, потому что в нашей стране есть бедные и несчастные, больные и лишенные надежды. Моя душа это знает. Мое тело это чувствует. Я вкладываю свою душу в душу моей страны. Я отдаю всю энергию своего тела, чтобы она, как мост, протянулась ко всеобщему счастью. Мы пройдем по нему твердой поступью, с высоко поднятыми головами – к высшей судьбе нашей новой родины. Ни усталость, ни торопливость, ни жертвы не имеют значения, когда вы пытаетесь положить конец усталости и страданиям, которые сковывают жизненные силы народа».
У образованных людей эта излишняя эмоциональность вызывала тошноту, а экстравагантность выражений Эвы казалась им такой же нелепой, как мелодрама эпохи немого
Несмотря на то, что Эва умела скрывать свои истинные мотивы и от аудитории, и от себя самой, они становились достаточно ясны, стоило только взглянуть на ее неумолимое продвижение вперед, к своим целям. Ее выдавали собственные маневры, постоянные старания определить своих родственников на ключевые посты в правительстве, чтобы держать в руках источник мужней власти. Таким образом она укрепляла не его, но свои позиции.
Она уже умудрилась добиться назначения на пост директора почт и телеграфа приятеля своей матери Никколини и таким образом фактически взять под контроль все средства коммуникации. Как только Фаррел передал свой офис в Каса Росада Перону, Эва настояла на том, чтобы муж принял на должность секретаря ее единственного брата Хуансито – прежний секретарь, юный Фрейд, возглавил Президентский отдел расследований, личную шпионскую сеть Перона. Хуансито, до того как занять свой высокий пост, торговал мылом в Хунине и в маленьком городишке Лотарио. Эвита использовала все свое влияние, чтобы сделать приятеля старшей сестры, майора Альфредо Арието, сенатором провинции Буэнос-Айрес; ее вторая сестра, Бланка, была замужем за юристом, доктором Родригесом (в Аргентине этим титулом наделяют каждого, кто имеет степень, будь то медицина, право или философия), и Эва добилась того, чтобы он стал губернатором той же провинции, а позже вошел в состав Верховного суда. В политических вопросах провинция Буэнос-Айрес, в которой проживала примерно третья часть населения страны, имела больше веса, чем остальные тринадцать провинций, вместе взятые. Муж третьей сестры, некто Орландо Бертолини, работавший лифтером, был возведен в ранг директора таможен. Таким образом, благодаря своим родственникам Эва установила прямой контроль над радио, почтой, телеграфом и политикой провинциальных властей, заимела верных союзников в сенате, а позже и в Верховном суде и получила возможность следить за ежедневным графиком президента. Устраивая своих родственников на все эти должности, она руководствовалась отнюдь не их потенциальными талантами или своими родственными чувствами, исключая разве случай с Хуансито, но тем фактом, что их положение целиком и полностью зависит от нее и потому их эгоизм будет гарантией их лояльности.
С самых первых дней вступления в политику Перон использовал все возможные гангстерские методы, чтобы прибрать к рукам прессу. Он говорил, что сильное государство должно иметь обширную сеть собственных газет и одновременно ослаблять оппозиционные издания. К тому времени как Перон получил президентский пост, эта задача была практически решена: урезав дотации на газетную полиграфию, вводя все новые ограничения, подстрекая рабочих к забастовкам и все чаще используя насильственные меры, он сумел подкупить, загнать в подполье или связать по рукам и ногам почти все оппозиционные газеты. В 1945 году солдаты, якобы пребывающие в увольнении, устроили драку перед редакцией газеты «Критика». Потасовка быстро приняла размах уличной баталии, в которой участвовали чуть не пять тысяч человек, к которым присоединились сотня полицейских и четыре бронированных автомобиля, и редакционная сирена, которая обычно использовалась, когда требовалось сообщить о каком-нибудь потрясшем мир событии, посылала в небо свой печальный сигнал. Издателю пришлось бежать в Монтевидео, а владелица газеты, вдова, тут же продала ее Перону. «Вангуардиа» – газета социалистов и, возможно, самое демократическое издание в стране, – в конечном итоге была вынуждена уйти в подполье – после бесконечных штрафов, судебных процессов и закрытий (в последний раз ее типография была закрыта под тем предлогом, что разгрузка тиража мешает движению). Две англоязычные газеты могли выжить только потому, что жестко придерживались нейтралитета по отношению к внутренним делам; они редко высказывали собственное мнение, а рассказывая о Пероне, вовсю цитировали панегирики из перонистской прессы; их передовицы печатались одновременно на испанском и на английском. В Буэнос-Айресе лишь две газеты сохранили независимость: «Пренса» и «Насьон» – те были солидными рупорами олигархии и продолжали представлять события с достоинством и объективностью. «Пренса» занимала открыто антиперонистскую позицию и в конце концов подверглась преследованиям, которые кончились экспроприацией в 1951 году. «Насьон» продолжала существовать с риском для жизни; расценки на полиграфию для этого органа были так завышены, что тем, кто не являлся ее подписчиком, приходилось вдвое переплачивать за номер на черном рынке, тогда как газеты, субсидируемые правительством, порою превращались в тонны макулатуры и каждый день пополняли запасы старьевщиков. В 1947 году Эва приобрела газету «Демокрасиа», которая с тех пор стала рупором правительства и наиболее заметным из утренних изданий. Вместе с друзьями – Альберто Додеро, полковником Мерканте, Хосе Эспейо и майором Алое – Эва создала Ассоциацию издателей Аргентины, где она была главным авторитетом, с целью установить монополию в прессе. Они приобрели за полтора миллиона долларов издательство «Нотисиас графикас», а позже – «Хейнс эдиторьяль», которое издавало наиболее известные бульварные газеты, и «Мундо», а также наложили руку на одноименную радиосеть.
Примерно в это время Эва наконец приобрела или взяла под свое негласное руководство четыре главные радиостанции Буэнос-Айреса (а по информации Общеамериканского радиовещательного конгресса 1948 года, радиостанции страны находились под контролем правительства) и таким образом распространила власть практически на все средства массовой информации. И снова она выдала себя, поскольку принялась создавать себе куда более громкое паблисити, нежели Перону. Ее фотографии заполняли целые страницы в «Демокрасиа», и в одном только коротком выпуске кинохроники ее изображение появлялось по три-четыре раза. К мощному оружию, каким являлись для нее газеты и радио, прибавились профсоюзы, управление которыми она отобрала у Перона, и два новых орудия собственного изготовления: Перонистская женская партия, обещавшая
Может показаться странным, что Перон так легко позволял ей вмешиваться в дела страны, однако следует помнить о той роли, которую она сыграла совсем недавно в октябрьском кризисе, – Перон получил свой пост во многом благодаря ей, а она была не из тех, кто дал бы ему уклониться от оплаты подобного долга. Более того, пробивая себе путь в правительство через армию посредством ударов и контрударов, Перон лучше других знал, как мало у него поводов полагаться на своих товарищей-офицеров. Эва была единственным человеком, которому Перон мог доверять, и, даже если его увлеченность ею стала потихоньку слабеть, хотя никаких явных признаков этого не наблюдалось, он знал, что она не изменит ему до тех пор, пока ее карьера связана с его собственной, а с момента заключения брака разорвать их узы могла лишь смерть одного из них. Перон не делал ничего, чтобы охладить пыл Эвы, более того, он частенько отсылал к ней профсоюзных делегатов, которые являлись к нему за поддержкой, и настаивал на том, чтобы всякий сановник относился к ней с тем же уважением, что и к нему самому. Может быть, какое-то неясное ощущение собственной униженности, присутствовавшее в его личных взаимоотношениях с женой, заставляло его находить удовлетворение в том, чтобы принуждать сенаторов, депутатов и губернаторов провинций пресмыкаться перед ней. Конечно же он ничуть не испытывал смущения за свой необычный брак. Он со всей очевидностью гордился Эвой, порой с оттенком викторианского самодовольства, словно бы он считал себя «головой», а ее – «шеей». Он был достаточно проницателен, чтобы понимать, насколько Эва полезна ему, но похоже, закрывал глаза на то, с какой скоростью распространяется ее все возрастающее влияние. Он не был совершенно свободен от национальной убежденности в превосходстве мужчины над женщиной, а осознание того, что она использует его, нанесло бы слишком болезненный удар его мужскому самолюбию.
Окончательным доказательством его доверия Эве стало то, что свой пост в Секретариате труда и социального обеспечения он как бы отдал ей. Вспомним, что Перон сам сделал его ключевым постом в правительстве. Официально руководителем секретариата стал Хосе Мария Фрейре, и, возможно, сама Эва предложила его кандидатуру – Фрейре во всем ее слушался, а, имея кабинет в том же здании, ей не составляло труда приглядывать за ним. В своей книге Эва с ангельской серьезностью утверждает, что она предпочла перенести свой кабинет в Секретариат труда и социального обеспечения, чтобы постоянно близко соприкасаться с проблемами бедных. Этот кабинет ей выделили под мнимым предлогом: якобы для того, чтобы заниматься социальными пособиями; она не заняла и никогда не занимала никакой официальной должности и не расписывалась в платежной ведомости, но на деле получила пост министра труда и сохранила его за собой до конца. Это – превосходный пример того, как Эва сумела постепенно завоевать главенствующую позицию в стране, где женщины даже не имели права голоса и ни в коей мере не могли претендовать на то, чтобы пробиться в эшелоны власти.
Так начался самый яркий период в жизни Эвы, хотя это не было временем ее наибольшего могущества или зловещей славы. Она, разумеется, отказалась от театральной карьеры, но еженедельно выходила в эфир с задушевными беседами о правах и обязанностях гражданина, подготавливая почву для создания Перонистской женской партии, которую она вскоре и учредила. И хотя народ знал ее как Эвиту, услужливая пресса упоминала о ней со всеми звучными формальностями как о донье Марии Эве Дуарте де Перон (в Аргентине замужние женщины продолжают пользоваться своей девичьей фамилией). И только позже она стала просто Эвой Перон. Внешне она казалась ярчайшим воплощением дамы полусвета; она распространяла вокруг себя аромат сладострастия, который исходил не только от нарядов и украшений, щедро выставляемых напоказ, но и от самого богатства сочной плоти, словно бы становившейся все более зрелой по мере того, как к Эве приходил материальный успех. Ее склонность к полноте больше не грозила превратиться в неуклюжую тяжеловесность; она словно подчеркивала округлые формы зрелости, мягкость и женственность, которые позже исчезли. Тем, кого Эва преследовала, ее внешность казалась вульгарной; ее красота была под стать туалетам, подходившим скорее звезде какого-нибудь суперголливудского фильма. Может быть, в этих мишурных нарядах она находила некое утешение, поскольку никто не мог усомниться в ее умении носить подобные туалеты с подобающим изяществом. Если даже Эва принимала как должное свое положение, она всегда помнила, что ее враги не упустят случая составить капитал на ее ошибках; ее неуверенность выдают (и это чуть ли не единственное, в чем проявились ее сомнения, да и то бессознательно) неловкость и скованность во время интервью (она предпочитала позировать для фотографий), а также ее попытки показаться более образованной, чем она есть. Всему Западному полушарию известна история, опубликованная в журнале «Тайм», когда на вопрос репортера о том, кто ее любимый писатель, Эва ответила: «Плутарх, – а затем добавила: – Вы ведь знаете, это такой древний писатель». За эту и подобные истории журналы «Тайм» и «Лайф» были запрещены в Аргентине, и еще сегодня их приходится читать с осторожностью. У Эвы недоставало самоуверенности, чтобы с легкостью признать пробелы в образовании. В своей книге (хотя она не имеет никакого отношения к действительности, однако же среди ее выдумок и умолчаний нет-нет да и мелькнет частичка правды) Эва утверждает, что, когда они с Пероном посвятили себя общему делу (делу народа), он очень хорошо знал, чего добивается, тогда как она опиралась только на свои смутные идеи; он работал головой, она же – сердцем; он был готов к борьбе, но ей при избытке энтузиазма не хватало знаний; его образованность обнажала ее невежество; он был великим человеком, она – простолюдинкой; он стал учителем, а она – учеником. Он был фигурой, а она – его тенью. Он верил в себя, а она – лишь в него одного.
Если убрать излишнее низкопоклонство и лесть, которых так много в ее публичных высказываниях и писанине, останется голая правда. Эва временами наверняка чувствовала себя неловкой и неотесанной, тенью, пустым местом, которое неожиданно оказалось в центре внимания и столкнулось с таким количеством клеветы и злобы. И уверенность ей давало только одно – теперь, когда она была замужем, – Перон.
Что весьма характерно для Эвы: зная о своем невежестве не только в тонкостях этикета, но и в том, что касалось просто манер, принятых в благовоспитанном обществе, она не пыталась подделаться или создать новую аристократию – аристократию нуворишей; то, что подобный слой родился в одночасье на гребне успеха, стало результатом политики перонизма, поощрявшей быстрое обогащение – в том числе и самыми бесчестными путями, но если Эва распоряжалась карьерами этих выскочек, то их жизнь протекала где-то далеко, не задевая ее. Нет, она решилась бросить вызов соперникам именно в том, на чем базировалось все их самодовольство.