Евреи в русской армии: 1827—1914
Шрифт:
Книга построена по тематически-хронологическому принципу. В первых двух главах рассматривается вопрос об этнической самобытности еврейских солдат. В первой главе очерчен исторический контекст до и после распространения рекрутской повинности на евреев России. Во второй рассматривается проблема самоидентификации еврейских солдат, кризиса их этнического самосознания, анализируются формы и причины конфликта между общинным и военным самосознанием еврейского рекрута. Третья глава представляет собой попытку проанализировать вопрос о еврейских кантонистах с принципиально новых позиций. В ней уделяется особое внимание сравнению еврейских кантонистов с кантонистами из христиан, подробно анализируется ход миссионерской кампании в армии и трудности, с которыми столкнулись ее участники. В четвертой главе рассматриваются особенности прохождения евреями военной службы с точки зрения военной статистики и военного законодательства. В этой главе дана характеристика еврейских солдат с точки зрения набора в армию, распределения по родам оружия, воинской дисциплины, успехов по службе, преступности и медицинского состояния. В пятой главе рассказывается о реакции
Книга опирается на исследования ведущих отечественных и западных историков-славистов, авторов фундаментальных трудов по русской армии. Среди них — Любомир Бескровный, Петр Зайончковский, Владимир Звегинцев, Антон Керсновский, Элиза Кимерлинг-Виртшафтер, Брюс Меннинг, Ханс-Дитрих Бейрау, Вильям Фуллер, Джон Башнелл и Дэвид Рич{22}. В основе книги — впервые вводимые в научный оборот архивные источники на русском языке, иврите и идише, преимущественно из собрания Русского государственного военно-исторического архива, Государственного архива Российской Федерации (Москва), Национальной библиотеки Украины им. В.И. Вернадского и Центрального государственного исторического архива Украины (Киев), Русского государственного музея этнографии, Российского государственного исторического архива и Российского государственного архива Военно-морского флота (Санкт-Петербург), Библиотеки YIVO (Нью-Йорк), Института еврейской диаспоры и Центрального архива истории еврейского народа (оба — Иерусалим).
Нашему исследованию необходимо предпослать одно небесполезное рассуждение. В современной русской историографии, занимающейся проблемами армии, преобладает либо «баталистское» направление, изучающее историю сражений, либо «униформистское», изучающее военный костюм, либо «политико-дипломатическое», рассматривающее роль армии в решении глобальных геополитических вопросов. При этом практически полностью отсутствуют труды социологического и социокультурного плана — скажем, работы о русском солдате, о быте русских офицеров, о проблемах снабжения или санитарно-гигиенического состояния войск, не говоря уже о таких важнейших аспектах, как взаимоотношения между чинами в русской армии или армейская преступность. Недавно появившийся сборник о быте русской армии, едва ли не единственный в своем роде, лишний раз подтверждает, как важно в дальнейшем вести исследования в этом направлении{23}.
Всякий раз, когда интереснейший архивный материал уводил меня к описанию героических баталий и солдатских мундиров, бравых реляций с полей сражений, рассказам о доблести еврейских солдат, я возвращался к мысли, высказанной русским классиком, что «история — не то, что мы носили, а то, как нас пускали нагишом». Именно поэтому униформизм и батализм (в нашем случае — героические репортажи еврейских военных журналистов с русско-турецкого или русско-японского фронтов) были отставлены в сторону. Наоборот, социальные вопросы русской армии были поставлены во главу угла. Нам нередко приходилось дополнять картину отбывания евреями воинской повинности анализом особенностей русской военной службы XIX столетия. Хочется думать, что наше исследование может быть полезно не только тем, кто интересуется историей русских евреев, но и широкому кругу читателей, живо интересующихся русской историей, в том числе — историей русской армии.
Глава I. ЕВРЕИ РОССИИ И РУССКАЯ АРМИЯ НАКАНУНЕ И ПОСЛЕ ВВЕДЕНИЯ РЕКРУТЧИНЫ
Чтобы представить себе, как изменилось отношение евреев к русской армии за сто лет, прошедших после введения рекрутчины, прислушаемся к голосам, прозвучавшим на рубеже 1914–1915 гг., в самом конце интересующего нас периода. Перед нами письмо еврейского юноши призывного возраста, скопированное военным цензором: «Моя душа и сейчас рвется в первые ряды защищать нашу дорогую родину. Я к этому готовлюсь спокойно, опасаюсь только, чтобы меня не забраковали по слабости здоровья. Вы не думайте, что я рисуюсь, я говорю правдиво и серьезно — потому что я любил и люблю свое отечество». Или еще одно письмо, на сей раз — матери солдата, также из просмотренных цензурой: «Митя, георгиевский кавалер, участвовал в 11 разведках, большей частью добровольно, чтобы доказать бессмысленность слухов о евреях»{24}.
А вот открытое письмо влиятельных раввинов к российской общественности и военной администрации: «Народ наш никогда не был изменником своего отечества и таковым не будет, что он доказал на деле своей самоотверженной преданностью и беззаветной верностью приютившей его родине и что он рад и счастлив доказать то же самое на поле брани своему русскому отечеству»{25}.
Наконец, дополним картину фронтовым письмом. В разгар боев Первой мировой офицер русской армии А. Брекало писал в госпиталь раненому ефрейтору Файвушу Полисскому,
Что общего у всех этих писем, написанных столь разными людьми — русским офицером из православных, еврейским юношей, матерью солдата, знаменитыми раввинами? В каждом из них в отдельности и во всех вместе Россия представляется некоей абсолютной жизненной ценностью, любовь к отечеству — искренним и глубоким убеждением, воюющая армия — воплощением патриотического порыва, еврейский солдат, уходящий на фронт, — проявлением этого порыва, а добросердечное отношение к еврею в армии со стороны старших по званию и русских сослуживцев — нормой жизни. Напомним, что речь идет о Первой мировой. Несомненно, с 1827 г. по 1914-й претерпело изменения не только отношение евреев к воинской повинности, к армии, к отечеству — изменилась армия, изменилось само отечество. Голоса из глубины 1820-х были совсем иными. И отношение евреев к армии — как и армии к евреям — было иным, основанным на отчуждении, недоверии и страхе. Объяснение тому — в исторических обстоятельствах, предшествовавших публикации рекрутского устава 26 августа 1827 г.
Евреи России накануне призыва 1827 года
Вторая половина правления Александра I — самое спокойное для евреев России время на всем историческом промежутке между третьим разделом Польши и эпохой Великих реформ 1860-х. К моменту воцарения Александра I прошло немногим более пятнадцати лет с тех пор, как Россия унаследовала от Польши почти миллионное еврейское население, присоединив к империи обширные польские территории нынешних Украины, Белоруссии и Литвы{27}. Эти территории стали основой формирующейся черты оседлости — главного института еврейского неравноправия. Войны за раздел Польши (1772, 1792 и 1795 годы), а также вторжение французской армии в 1812 г. разорили тысячи еврейских хозяйств, но евреи, похоже, быстро оправились от ущерба. Несмотря на ограничение их финансовой деятельности, сохранились нетронутыми кагалы и подкагалки — унаследованные Россией от Польши основные традиционные институты внутреннего управления еврейскими общинами. Государственное законотворчество в отношении евреев во времена Александра I (1801–1825) ограничивалось в среднем тремя декретами в год, тогда как в николаевскую эпоху (1825–1855) ежегодно появлялось не менее двадцати фундаментальных законов, с помощью которых правительство намеревалось решительным образом реформировать евреев России.
Русское правительство еще не заняло активную антипольскую позицию, как это случилось после 1830 г. и тем более 1863-го — после двух польских восстаний. Власти благоволили польскому дворянству (шляхте). Государственная экономика во многом зависела от традиционной экономической инфраструктуры западных губерний, опиравшейся, кроме всего прочего, на евреев-контракторов, торговцев-оптовиков, арендаторов и виноделов, незаменимых посредников польской экономики{28}. Российские власти даже не пытались ослабить влияние землевладельцев-шляхтичей в западных губерниях империи. Двусмысленное, но в целом благоприятное отношение новых властей к польской шляхте положительно сказывалось на условиях экономической жизни евреев. Несмотря на давнее неприязненное отношение к евреям, именно польские помещики в конце 1800—1810-х годов убедили Александра I отменить решение об их изгнании из сельских местностей западных губерний. Поляки считали евреев незаменимыми партнерами по ведению хозяйства{29} и, в обход закона о запрете евреям арендовать недвижимость, прибегали к крестенции, той особой форме аренды, которая, вопреки официальному запрету, все же позволяла евреям через подставных лиц из христиан арендовать поместья, мельницы и пивоварни. Изгнание еврейского населения из приграничных и сельских областей (из так называемой пятидесятиверстной зоны), ударившее по еврейской общине в 1830-е годы, еще не началось, а было проведено в качестве местного эксперимента в нескольких белорусских губерниях в 1824 г.{30} Польское восстание 1830 г. и революционные события 1863 г., окончательно уничтожившие польско-еврейский экономический альянс, оставались где-то в маловероятном будущем.
Традиционным местом обитания евреев черты оседлости считается штетл (местечко). Среди знаменательных историографических недоразумений понятие штетл — одно из основных наследий старого польско-еврейского быта — занимает почетное место. Представленное в русских государственных документах городским пространством с городского типа самоуправлением и смешанным населением, а в еврейских — еврейской деревней, где православного днем с огнем не сыщешь, местечко в действительности не было ни тем, ни другим. В историческом смысле слова штетл был частным польским городком, принадлежавшим магнату-шляхтичу, с населением в полторы-две тысячи человек. К концу разделов Польши он представлял собой поселок деревенского типа со слаборазвитой городской инфраструктурой (если такие громкие урбанистические метафоры вообще применимы к местечку XIX столетия), которому, из удобства метрикации и налогообложения, российская администрация переподчинила окружающие деревни со смешанным православным и еврейским населением.