Евреи в русской армии: 1827—1914

Петровский-Штерн Йоханан

Рутина рутиной, но отношение к религии в армии вряд ли можно назвать последовательным: полковые священники непрерывно жаловались в Синод на то, что местное военное командование пренебрегает обрядами веры и относится к религиозной службе непочтительно даже во время летних сборов и военных кампаний. Конфликты между полковыми священниками и армейским начальством были характерным явлением русской армии^{91}. Парадоксально, что контроль за исполнением религиозных обрядов ужесточился в пред- и послереформенную эпоху. В 1861 г. Священный синод обязал полковых и приходских священников в местах расположения войск наставлять войска в православной вере, уделяя особое внимание духовному и нравственному воспитанию нижних чинов^{92}. В самом начале XX в. Департамент военного духовенства прилагал значительные усилия, чтобы убедить войска — особенно средний офицерский состав, потенциальных читателей «Вестника военного духовенства», — что русская армия представляет собой «христолюбивое воинство»^{93}. Бесспорно, в силу самой

воинской дисциплины и армейского быта еврейский солдат постоянно находился под влиянием догматов православной церкви и был вынужден принимать участие в отправлении православных обрядов. Нам предстоит выяснить, каким образом это обстоятельство отразилось на его собственном мировосприятии.

Преимущества военного крепостничества обеспечили его жизнеустойчивость. Александру II понадобилось шесть лет, чтобы выработать и издать манифест об освобождении крестьян, девять лет, чтобы реформировать судебно-юридическую систему в государстве, и почти двадцать лет, чтобы ввести всесословную воинскую повинность. Прогрессивное военное законодательство 1874 г. нередко упоминается как свидетельство решительных перемен, происходивших в русском обществе во второй половине XIX в. Тем не менее эти перемены, имевшие принципиальное значение в системе российских либеральных реформ, слабо коснулись ежедневной армейской реальности, где инерция традиционных отношений и устоявшейся практики была сильней нововведений. Поэтому после 1874 г. и вплоть до предреволюционных 1900-х армия — одна из наиболее консервативных составляющих русского общества — приобретала профессиональные навыки, с трудом преодолевая предрассудки армейского начальства, отсталость и безграмотность офицерства и военного чиновничества, мордобитие, хамство, чинопочитание, мелкий доморощенный шовинизм и нетерпимость — тяжкое наследие дореформенных отношений. В эту дореформенную среду, ничего у них не вызывающую, кроме страха, евреи впервые попали по рекрутскому набору поздней осенью 1827 г.

Община против рекрутчины

Согласно хасидской легенде — ее подтверждают косвенные документальные источники, — сообщение о близящемся введении рекрутской повинности было воспринято евреями как наказание Господне. Отвратить Божий гнев под силу было только цадикам, прямым потомкам или ученикам основателя хасидизма Баал Шем Това (Исраэля бен Элиезера, ок. 1699–1760), да и то не всем, а только самым влиятельным, популярным в народе, известным своим умением отвращать национальные беды прямым заступничеством перед Всевышним. Легенда рассказывает, что в середине 1820-х годов толпы просителей устремились к хасидскому цадику Аврааму Иегошуа Хешелю (прозванному Алтер Ребе), поселившемуся на склоне лет в Меджибоже, подольском местечке, где провел двадцать лет свой жизни сам Баал Шем Тов. Привели их к рабби Хешелю три указа: первый — запрещающий евреям арендовать почтовые станции, второй — изгоняющий евреев из деревень и, наконец, третий — о рекрутской повинности, слух о которой распространялся с быстротой молнии. Рабби Хешель, как бы повторяя события, описанные в книге Эсфирь, наложил на еврейские общины пост и покаяния (несколько городов, среди них — Бердичев и Бар, сочли епитимью обязательной), а сам, то ли как государь-император, то ли как Всевышний (тут рассказ приобретает безусловно легендарный характер), сел в кресло на возвышении и предложил евреям, пусть, мол, обращаются со своими просьбами, как следует поуговаривают его, может, им и удастся склонить его в свою пользу^{94}. Выслушав аргументы ходатаев, рабби Хешель подытожил: запрет арендовать почтовые станции отменяю, выселение из деревень — тоже, а вот рекрутчину отменить не могу, это выше моих сил.

Сомнений нет, к рабби Хешелю бесспорно обращались с подобными просьбами. Но легенда, вероятно, сложилась позднее — когда стало ясно, что первые два злосчастия удалось отсрочить, а третье — нет. Во всяком случае, документальные источники подтверждают, что в начале 1827 г. евреи предприняли несколько попыток предотвратить публикацию указа или отменить приведение его в действие. Информаторы корпуса жандармов сообщали, что еще весной 1827 г. еврейские общины наложили на себя строжайший пост, а после публикации манифеста о введении рекрутской повинности устраивали молитвы на кладбищах, призывали души праведников заступиться за них перед Всевышним, трубили в рог, призывая к покаянию и раскаянию, — это был верный способ убедить высшую духовную инстанцию в том, что «гзейру» (указ-наказание) следует отменить^{95}.

Попытка евреев прибегнуть к теургическим средствам воздействия на исторический момент глубоко потрясла и напугала власти. В течение трех — пяти лет после этих событий государственная администрация вполне серьезно относилась к доносчикам, полагавшим, что евреи составили специальные проклинательные молитвы об императоре и произносят их по понедельникам и четвергам. К чести военного ведомства и Третьего отделения МВД нужно признать, что они быстро разобрались, что к чему, совершенно справедливо идентифицировали тысячелетней давности молитву как покаянную (таханун) и после нескольких попыток расследовать политическую подоплеку ежедневной еврейской литургии разом оставили все эти усилия^{96}.

Одновременно с первым, наиболее очевидным и, как позднее оказалось, наименее действенным способом повлиять на правительственных чиновников были предприняты иные попытки воздействия на них — через штадланов (shtadlanim), ходатаев, поскольку постоянно действовавший в Петербурге институт «депутатов еврейских общин» в 1825 г. распоряжением правительства прекратил свое

существование^{97}. На протяжении всего 1827 г. между Варшавой и Петербургом действовала группа штадланов, сложившаяся, судя по всему, стихийно, под влиянием обстоятельств: в нее вошли поставщик армии и флота Давид Очаковский, бердичевский гильдейский купец Иосиф Лейб Каминский и рабби Моше Варшавер. Кроме этих трех возникали и другие ходатаи — они собирали средства для подкупа петербургских правительственных чиновников, для поддержки близких ко двору еврейских депутатов и для взяток членам Еврейского комитета. В течение всего 1827 г. циркулировали самые противоречивые слухи: о том, что рекрутчину непременно отменят или уже вроде бы отменили, или о том, что для действительной отмены готовящегося указа нужны огромные средства^{98}. Даже через полтора месяца после публикации августовского указа в среде самых информированных ходатаев бытовало мнение, что указ вот-вот отменят, забирать в армию не будут, а кого забрали — отпустят домой.

Сказались, вероятно, финансово-политические противоречия между группами штадланов: питерские надеялись на варшавских, предстательствующих перед Константином, который придерживался более здравой линии, чем Николай I, а варшавские, видимо, отстаивали сугубо интересы польских евреев — но не евреев черты оседлости. Нужно учитывать, что к 1826 г. в Варшаве, в принципе закрытой для евреев, легально проживало 48 еврейских семей — банкиров, крупнейших арендаторов, поставщиков и гильдейских купцов, пользующихся известностью и влиянием в городе^{99}. Иными словами, в городе сформировалась богатая еврейская элита — обстоятельство, с которым нельзя было не считаться. Кроме того, варшавские депутаты-евреи, в отличие от питерских, были в большей степени европеизированы, и потому отношения между депутатами в Варшаве и государственной администрацией были более тесными, чем у их собратьев в Петербурге^{100}. Наконец, по разговорам и переписке между штадланами было ясно, что варшавские чиновники за соблюдение ими еврейских интересов готовы были довольствоваться ограниченными суммами в размере пяти тысяч червонцев на каждого, в то время как питерские, особенно из тех, кто постоянно работал в Еврейском комитете, требовали много больше средств, подчас совершенно недоступных еврейским ходатаям^{101}.

В отношениях с плохо оплачиваемой администрацией деньги были важным аргументом. Из противоречивых сведений губернских чиновников и начальников округов жандармского корпуса складывается картина массового участия евреев черты в сборе средств для петербургских депутатов и для подкупа чиновников, прежде всего членов Еврейского комитета, — по 15 злотых серебром с каждого плюс неограниченные суммы добровольных пожертвований богатых евреев. Важно отметить: в сборе средств участвовали не только сами кагальные, не только известнейшие поставщики, но и харизматические еврейские духовные лидеры, такие, скажем, как хасидский цадик Мотль Чернобыльский, собравший по Волынской, Подольской и Минской губерниям около 80 000 руб., или как бердичевский раввин Ицхак-Айзик Раппопорт, собравший в Полтаве, Кременчуге, Николаеве и Херсоне около 100 000 руб. ассигнациями^{102}. Попытка отвести рекрутчину явно превращалась в общееврейское дело.

Чем был вызван такой переполох? Откуда такое пристальное внимание ко всем деталям будущего манифеста? Почему гильдейские купцы (варшавские или николаевские) охотно жертвовали по тысяче рублей — без каких-либо гарантий успеха? И почему не остались в стороне известнейшие раввины? Ответ на эти вопросы имеет два аспекта — социальный и нравственно-религиозный, тесно меж собою связанные. Во-первых, как оказалось, евреи совершенно справедливо восприняли готовящийся манифест как начало широкомасштабной кампании, как первый шаг на пути к реформе еврейского общества в духе николаевского казарменного просвещения. Нельзя не отдать должное проницательности еврейских ходатаев, с удивительной точностью предугадавших смысл грядущих перемен. Киевский военный губернатор сообщал в 1827 г. Бенкендорфу, что опасения евреев связаны не столько с рекрутчиной, сколько со всем, как сказали бы сегодня, готовящимся пакетом реформ, включающим введение гражданского образования (но не равноправия), европейской одежды (взамен традиционной еврейской), запрета на определенные виды промыслов и мелкой розничной торговли, а также ограничение видов деятельности неимущих евреев постоянными ремеслами^{103}. Именно эти правительственные замыслы, разгаданные и запечатленные перепуганным еврейским воображением, и стали основой многих последующих николаевских нововведений^{104}.

Столь резкая негативная реакция на рекрутчину была вызвана пониманием — или предощущением — того, что евреи России стоят на пороге (в буквальном и метафорическом смысле слова) нового времени, и это время начнется для них с энергичного и безжалостного эксперимента по преобразованию их тысячелетней социально-культурной жизни. Не столько армии испугались евреи, сколько утраты традиционности, важнейшей своей характеристики и ключевой ценности^{105}. Начинающаяся реформа, растянувшаяся почти на сорокалетний период, была задумана как попытка осовременить слишком отсталое, с точки зрения Николая I, и слишком отличающееся от православного еврейское общество. Другое дело, что в еврейском воображении реформа предстала как агрессивное наступление на традиционные еврейские ценности. Отсюда и вполне объяснимый страх рекрутчины, цепко запечатленный всеми без исключения еврейскими мемуаристами, писавшими на эту тему. Отсюда и попытки решительного противодействия уставу о воинской службе — собственно, началу конца традиционного восточноевропейского еврейства.