Евреи в русской армии: 1827—1914
Шрифт:
Либеральная русско-еврейская историография рассматривала события религиозной жизни как проявление отсталости и забитости населения и потому прошла мимо важнейших событий культурной жизни русских евреев рассматриваемого периода. Между тем в последней четверти XVIII и в первую четверть XIX в. еврейское население западных губерний пережило мощный культурный подъем, выразившийся, кроме всего прочего, в открытии двадцати новых типографий, не подчиненных ни диктату государственной цензуры, ни контролю кагальных властей. По сравнению с едва ощутимой, явно неудовлетворительной деятельностью двух типографий, печатавших книги в Восточной Польше в XVIII в. (Вильна и Жолква/Лемберг), и двух других, дозволенных в период между 1835 и 1860 гг. (Вильна и Житомир), работа двадцати свободных типографий представляла собой существеннейшую часть социокультурного процесса, укрепившего роль еврейской традиции и особенно хасидских лидеров на всей территории черты (к слову, обе типографии, разрешенные правительством после 1835 г., отказывались публиковать сочинения маскильских авторов). Благодаря деятельности этих типографий, один миллион злотых, который ежегодно до 1787 г. польское еврейское население тратило на книги, ввозимые в Польшу из Западной Европы, оставался в черте оседлости{67}. Первое полное издание Талмуда, осуществленное братьями Шапиро в Славутской типографии, мгновенно разошлось и через несколько лет после разгона типографии превратилось в символ
Таким образом, несмотря на жалобы кагальных властей, положение евреев России в последнее десятилетие правления Александра I было не только удовлетворительным — оно было привлекательным, как экономически, так и духовно. Именно в этот период сотни русских православных семей Тульской, Орловской, Саратовской и Воронежской губерний, живших за пределами черты оседлости и не имевших никаких контактов ни с еврейскими миссионерами (если таковые вообще существовали где-либо в XIX в.), ни с еврейским населением, приняли иудаизм, нарекли себя сектой геров (от древнееврейского «гер» — «прозелит», обращенный в иудаизм), в то время как другая часть — также несколько сотен семей — присоединилась к секте субботников{69}. В то же время западные и юго-восточные губернии переживали значительный наплыв еврейских иммигрантов из Австрии и Турции, «во множестве», как говорилось в сенатских документах, прибегавших ко всевозможным хитростям, чтобы поселиться в Новороссии и получить официальное разрешение на ведение торговли. (Тем самым они спровоцировали распоряжение правительства, запрещающее иностранцам еврейского происхождения «водворяться на жительство» в России{70}.)
Словом, евреи России накануне 1827 г. обладали единой системой социоэкономических и культурных ценностей, восходящих к польскому еврейству предыдущего столетия. Они доминировали в экономической и торговой жизни городков и местечек западных губерний, выступали важнейшим торгово-экономическим партнером крестьянства в сельских местностях. Несмотря на различие в экономическом и социальном статусе, их можно представить как единую сословную группу{71}.
Рекрутчина: рождение замысла
За три года до введения закона о рекрутском наборе среди евреев то самое сословие, к которому они по преимуществу относились, оказалось под пристальным вниманием Егора Францевича Канкрина (1774–1845), обрусевшего немца, министра финансов, единственного (после Сперанского) толкового советника Николая I, пользовавшегося его полным доверием{72}. Между 1824 и 1827 гг. Канкрин разрабатывал осторожные проекты, пытаясь приостановить падение государственного дохода, предмета постоянной заботы двора. С начала 1820-х годов Канкрин предлагал принять консервативные меры, нацеленные на уменьшение бюджетного дефицита. В отличие от Михаила Михайловича Сперанского (1772–1839), отстаивавшего проект либеральных экономических реформ, Канкрин считал бесполезной государственную поддержку торговли и промышленности. Важнее всего, по его мнению, было стабилизировать финансы, ничего не меняя в экономике{73}. Наиболее радикальная мера — механическое увеличение цен на зерно. Канкрин намеревался добиться увеличения доходов казны от продажи зерна, введя на него монопольные государственные цены с помощью двух мер (ныне их назвали бы «огосударствлением экономики»). Во-первых, с помощью поддержки крупных городских оптовиков и землевладельцев и, во-вторых, с помощью ограничения деятельности мелкого городского торговца-посредника, а также крестьянина — производителя зерна. Таким образом министр планировал решительно отделить зажиточные городские и сельские сословия (т. е. купцов-оптовиков и помещиков) от всех остальных участников торгового обмена — так, чтобы в руках первых сосредоточить торговлю зерном и, уничтожив конкуренцию, установить твердые государственные цены на хлеб. Мелких предпринимателей — нижние городские сословия — предполагалось обложить с этой целью высоким налогом на торговлю зерном. Кроме того, Канкрин предлагал таким же способом отделить город от деревни, обложив высокой податью любой вид негосударственной торговли между ними{74}. Здесь не место обсуждать, насколько политика Канкрина способствовала дальнейшему ухудшению положения русского крестьянства и в какой степени его способы выхода из экономического тупика были парадигматическими для российской внутренней политики. Нас интересует иной поворот: как только мы представим себе, насколько ничтожной была группа торгующих крестьян, станет ясно, что в западных и юго-западных губерниях империи план Канкрина был направлен против единственного сословия: евреев{75}.
То, что еврейские историки считали началом антиеврейской политики Николая I, скорее следует рассматривать как одно из последствий новой экономической политики, начатой Канкриным в 1824 г. Поскольку на территории черты оседлости в мелкой городской торговле, ремесленничестве и посреднических операциях с деревней главная роль принадлежала евреям, воплощение плана Канкрина привело к целому ряду негативных последствий. Во-первых, в 1824–1825 гг. правительство повело наступление на мелких производителей и торговцев зерном — эта мера выразилась в неуклюжих попытках изгнать евреев из деревень. Во-вторых, политика благоприятствования крупным городским производителям в городах обусловила прямую государственную поддержку христианских мануфактурщиков и репрессивную политику в отношении еврейских купцов и ремесленников. В-третьих, был введен торговый тариф, резко ограничивший торговлю зерном через Польшу с Центральной Европой и обусловивший экономический кризис тысяч хозяйств черты оседлости — как поля ков-однодворцев, так и мещан-евреев. Однако предпринятые меры оказались неэффективными, падение государственного дохода они не остановили. Тем не менее план Канкрина принялся воплощать взошедший на престол Николай I, а Канкрин сделался его главным доверенным лицом. Как убедительно доказал Марк Раев, администрация Николая I гораздо успешнее проводила политику репрессий, чем благоприятствования{76}. Действительно, государству частично удалось ограничить деятельность купцов, торгующих мещан и ремесленников-евреев в Ковно, Вильне, Митаве, Киеве и Каменец-Подольском. В двух белорусских губерниях евреи были изгнаны из деревень. Вместо того чтобы открыть черту оседлости, позволить евреям свободно торговать по всей России и тем самым мгновенно ослабить жесткую торгово-экономическую конкуренцию внутри черты, Николай и Канкрин предпочли загнать болезнь вглубь.
Именно в этом контексте, как нам представляется, следует рассматривать распространение на евреев рекрутской повинности. К 1825–1826 гг. Канкрин разочаровался в местной бюрократии, совершенно неспособной воплотить в жизнь его замысел, касающийся введения жесткого налога с мелкой торговли, ремесленного производства и мануфактуры. Кроме того, Канкрин обнаружил, что противостоять еврейской
В России наборы в армию не проводились ни в 1824, ни в 1825, ни в 1826 гг.{80}. С первого николаевского набора, объявленного в 1827 г., и до 1831–1832 гг. натуральная рекрутская повинность была введена для различных слоев населения империи, ранее освобожденных от набора, — в основном представляющих для государства экономическую проблему (об этих группах позже). Еще с 1776 г. население империи делилось на шесть категорий в отношении налогообложения и воинской повинности: в первую категорию попадали православные и неправославные, платившие подати и поставлявшие армии рекрутов, а во вторую — православные и неправославные, платившие подати и рекрутов не поставлявшие. В другие категории входили неправославные христиане, казаки, военные поселенцы и т. д.{81} В первые годы своего правления Николай I решительным образом упростил эту многоступенчатую систему. Он существенно расширил число групп и сословий, обязанных поставлять рекрутов для армии, уделив особое внимание второй категории и добавив к необходимости уплачивать государственные налоги обязанность поставлять рекрутов для армии. В этой, второй группе и оказались евреи-налогоплательщики, которым до сих пор (так же, как и христианскому купечеству) разрешалось отправлять рекрутскую повинность деньгами, а не натурой.
Русская армия накануне призыва 1827 года
Бесспорно, встреча евреев с русской армией — один из самых драматических моментов в истории евреев Восточной Европы. Иначе и быть не могло — ведь то была попытка ассимилировать с русским большинством изолированное этническое меньшинство, населяющее западные окраины империи. Рекрутчина должна была ограничить евреев как наиболее экономически развитую посредническую группу и вместе с изгнанием из деревень максимально отдалить евреев от крестьян — чтобы обеспечить государственную монополию на хлеботорговлю. Евреи либо выселялись в слаборазвитые городские центры — задолго до урбанистического взрыва, либо попадали в условия русского военного крепостничества{82}. Армия уравняла евреев, как правило, грамотных, с поголовно безграмотным русским крестьянством. Армия лишала еврея традиционной и хорошо знакомой общинной среды и помещала его в среду совершенно неизвестную и пугающую. В армии столкнулись лицом к лицу еврейский этноцентризм и православная ксенофобия. Наконец, рекрутская повинность подчинила евреев, представителей свободного податного сословия, той самой государственной институции, которую и русские историки, и русские чиновники считали заведением пенитенциарным{83}.
Условия службы в русской армии XIX столетия вряд ли можно назвать идиллическими или даже удовлетворительными. Не случайно единственное фундаментальное исследование о солдатах русской армии приводит крайне нелицеприятную оценку рекрутчины, данную русским общественным мнением{84}. В дореформенной России армия была, пожалуй, наиболее консервативным учреждением. Двадцатипятилетняя действительная служба превращала крестьянина в государственного крепостного, одетого в казенный мундир. Ни право владения новым солдатским имуществом, ни право продвигаться по службе и подниматься до мелкого государственного чиновника не могли перевесить недостатков военной службы, которую проклинали и ненавидели и бездомный православный бродяга, и брошенный на произвол судьбы сирота из католиков. Массовые уклонения от призыва и членовредительство среди потенциальных рекрутов всех конфессий убедительно демонстрируют, насколько сильным было неприятие военной службы в обществе{85}. Тот факт, что армия использовалась как место ссылки для всевозможных преступников, начиная от воров и насильников и до польских бунтовщиков, еще больше обострял эти чувства. Командование армии всех уровней нещадно эксплуатировало солдат в своих экономических интересах. Благодаря патерналистским отношениям между офицерами и солдатами экономическая эксплуатация нижних чинов превратилась общепринятую форму взаимоотношений в армии. И солдата и офицера вполне устраивала такая ситуация, поскольку и тот и другой зависели от внушительного ротного хозяйства, а не от смехотворно малого государственного пособия. Вдобавок ко всем своим отрицательным качествам армия опиралась на круговую поруку средних и нижних чинов и потому была лишена внутренней динамики, которая могла бы подвести ее к реформе.
Религиозный аспект рекрутчины, больше всего беспокоивший евреев, также не сулил никаких выгод еврейским новобранцам. Каким бы ни было отношение русского народа к православию — «гоголевским» или «белинским», — в армии четко прослеживалась устойчивая закономерность: в мирное время, исключая праздники и летние лагеря, и офицерство, и нижние чины пренебрегали ежедневными обрядами православной веры, но они же проявляли известное религиозное рвение и усердие в отправлении обрядности во время военных кампаний{86}. Служба совершалась регулярно, прежде всего для офицеров, однако крайне сложно определить, насколько глубоко было ее воздействие на нижние чины. По воскресеньям устраивался церковный парад, общеобязательная церемония, в которой участвовали солдаты всех вероисповеданий{87}. Во время отправления службы в полковой церкви, обычно следовавшей за полком со всей необходимой утварью, от полкового священника требовалось строго следить за тем, чтобы нижние чины вслух повторяли Символ веры и «Отче наш…»{88}. Перед парадом солдатам читали соответствующие параграфы устава, наставлявшие их в богобоязни, твердости в вере и верности царю-самодержцу{89}. Полковым священникам также вменялось в обязанность проводить три обязательные ежедневные молитвы, однако на практике этим требованием пренебрегали. Ежедневная служба проводилась регулярно только во время летних сборов. Дважды в день полковые горнисты и барабанщик подавали соответствующий сигнал, вслед за которым звучала команда дежурного по полку: «На молитву!» и «Шапки долой!»{90} Как и любой другой солдат, еврей был обязан принимать участие во всех общих молитвах и вместе со всеми повторять их текст.