Евреи в русской армии: 1827—1914
Шрифт:
Среди антиеврейских распоряжений Ванновского одним из самых жестких была мера, направленная на пересмотр льгот по жительству вышедшим в запас еврейским солдатам. До 1885 г. считалось, что, отслужив положенный срок в армии, еврейские солдаты приобретают право повсеместного жительства в империи. Эта привилегия освобождала еврейского солдата-запасника от бремени черты оседлости. И хотя формально распоряжение Ванновского соответствовало букве закона, полиция разрешала рядовым запаса из евреев селиться за пределами черты{933}. Однако после 1885 г. полиция, как правило, отказывалась признать свидетельства о выходе в запас в качестве документа, дающего право на «повсеместное в империи проживание», и приступила к высылке евреев обратно в черту. Так, 5 апреля 1885 г. петербургский градоначальник переслал в Военное министерство ходатайства десяти евреев — рядовых запаса, просивших о разрешении проживать в Петербурге. По его резолюции, евреев следовало выслать, так как они служили по Уставу 1874 г., соответственно не пользовались льготами николаевских солдат и обязаны были возвратиться после срока службы в места приписки. Сходное заявление прислал в Военное министерство и земский отдел МВД. После двухлетнего рассмотрения этого вопроса 22 января 1888 г. Обручев подготовил циркуляр, одобренный Ванновским, «О недозволении нижним чинам евреев, уволенным в запас, оставаться в пунктах, закрытых для оседлости евреев»{934}. С этого момента
Изгнание еврейских солдат, поступивших на службу после 1874 г., из просторных внутренних губерний империи в тесноту местечек черты оседлости Военное министерство подкрепило другой инициативой, а именно попыткой создать в армии своеобразный аналог черты оседлости, за пределы которого евреев не допускали. Первыми от этой новой министерской политики пострадали военврачи. Командующий Виленским военным округом генерал граф Тотлебен утверждал, что еврейские врачи менее старательны, преследуют корыстные цели, поэтому нужно ограничить их присутствие в войсках{936}. Попытка министра юстиции Манассеина доказать военному ведомству, что местное командование перекладывает на еврейских врачей ответственность за дурное состояние санитарной службы в войсках, не привела к ощутимым результатам{937}. Евреи среди военврачей составляли 10,1 % (250 человек). Наибольшее количество приходилось на Виленский, Одесский, Варшавский и Киевский военные округа, соответственно — 20, 25, 11, 4, 12,2 %. Среднее число евреев-врачей соответствовало среднему населению Западных губерний. Драматизм ситуации заключался в том, что в войсках врачей решительно не хватало. Тем не менее, приняв нарекания Тотлебена как само собой разумеющееся, Ванновский направил соответствующее донесение Александру III и, получив высочайшее одобрение, 10 апреля 1882 г. издал циркуляр «О приведении в исполнение мер по ограничению наплыва лиц Моисеева закона в военно-медицинскую службу»{938}. Из худосочного военного бюджета специально выделили 4,5 тыс. руб., чтобы перевести врачей-евреев в Туркестанский и Восточно-Сибирский военные округа. Позже судьбу евреев-врачей разделили фельдшера и аптекарские ученики. В нарушение Устава 1874 г. и вопреки острой нехватке фельдшеров в армии, для евреев, имеющих фармацевтическое звание, закрыли фельдшерские должности.
К чести Военного министерства следует отметить, что инициатором создания «черты» в армии были чаще всего МВД и высшее военное начальство{939}. Наоборот, местное начальство — на уровне дивизионного или бригадного — порой оставляло евреев на должностях, запрещенных для евреев циркулярами Военного министерства. Решение о применении ограничительных законов принималось только в том случае, если в Военное министерство поступал донос, после которого скрывать присутствие евреев в частях войск было невозможно{940}. Тем не менее Военное министерство и прежде всего сам военный министр охотно соглашались с инициативой МВД. Так случилось с писарскими должностями. В апреле 1887 г. товарищ министра внутренних дел Плеве написал Ванновскому донос на еврейских штабных писарей. По его словам, они содействуют единоверцам обходить закон и всячески злоупотребляют служебным положением. Ванновский не предпринял никаких расследований, но переправил отношение Плеве в Главный штаб с примечанием на полях: «У нас надо сделать распоряжение, чтобы в местных бригадах и управлениях воинских начальников не было писарей-евреев; а в привислинском крае и западных губерниях — и католиков»{941}. В дальнейшем Ванновский сам проявил инициативу и распорядился распространить воспрещение на писарей из евреев и поляков вообще на все управления, учебные заведения, штабы и канцелярии войск в Киевском, Виленском и Варшавском военных округах{942}. Когда генерал-лейтенант Миркович обратил внимание на необходимость постепенного введения ограничительной меры, чтобы успеть подготовить новых писарей, Ванновский не согласился и потребовал немедленно «исправить недосмотр». Тем не менее по настоятельной просьбе начальника Виленского военного округа Ванновский соблаговолил оставить одного-единственного еврея-писаря, проходившего сверхсрочную службу и отслужившего девять лет{943}.
Среди чиновников Военного министерства и старших офицеров было достаточно много прагматиков, понимающих, какой ущерб армии приносит произвол циркуляров и неуважение к законности. Анализируя многочисленные распоряжения министерства о евреях-врачах, помощник начальника Главного штаба генерал-лейтенант Афанасьев отмечал, что ограничительная практика противоречит закону: следует либо не брать в армию евреев-фармацевтов, либо изменить закон{944}. В ответ на циркуляр, запрещающий брать евреев мастеровыми, начальник Одесского военного округа писал в Военное министерство, что солдаты из крестьян не знают никакого мастерства и не могут быть направлены на эти должности, в то время как поляки и евреи, жители западных губерний, — «мастеровые, портные и сапожники в громадном большинстве». Поэтому военные части «будут поставлены в безвыходное положение», если лишатся мастеровых — поляков и евреев{945}. Накануне ухода Ванновского Главное инженерное управление добилось некоторых послаблений. В обход циркуляра 1894 г., запрещавшего евреям и католикам служить телеграфистами, в июне 1898 г. Военное министерство все-таки разрешило допускать евреев и католиков к службе телеграфистами, а также кондукторами инженерных управлений{946}.
Да и сам Ванновский иногда проявлял прагматическую сметку. В некоторых случаях, когда к нему обращались корпусные или дивизионные командующие, он позволял оставлять в войсках евреев на закрытых для них должностях — с тем, разумеется, чтобы новых евреев на эти должности не назначать{947}. Одновременно он настойчиво требовал от местных начальников полного единообразия при применении ограничительных законов и ворчал по поводу местного самоуправства. При малейшем поводе к введению антиеврейского ограничения Ванновский не упускал случая издать циркуляр, превращая единичные случаи предосудительного поведения еврейских солдат в коллективное преступление нижних чинов-евреев{948}. Одним из последних распоряжений Ванновского стал секретный циркуляр от 16 октября 1899 г. № 1366 об усилении надзора за солдатами-евреями. Поводом к нему послужила рекламная открытка (на немецком и идише) пароходной компании Вейнберга, занимавшейся перевозкой еврейских эмигрантов в Америку. Открытка была получена Шломо Гуревичем, рядовым Нежинского полка{949}. Военному министерству было известно всего о двух подобных случаях. Но этого оказалось достаточным, чтобы все письма,
В результате за годы пребывания Ванновского на посту военного министра был сформирован сложнейший и не всегда понятный самим военным чиновникам реестр должностей, на которые не допускали евреев и поляков. Он включал писарей, мастеровых, чертежников и кондукторов, рядовых крепостных гарнизонов, оружейников, всех видов служащих инженерных войск, машинистов, мельников, приемщиков вещевых складов, аптечных и ветеринарных фельдшеров, а также врачей и фельдшеров в войсках западных округов{952}. Реестр осложнялся многочисленными оговорками — скажем, наличием пятипроцентной нормы для некоторых должностей в Варшавском военном округе, а также практическими соображениями военных начальников, для которых — как для начальника Одесского военного округа — соображения пользы значили больше, чем министерская идеология. Разумеется, те военные прагматики, которые понимали, насколько важно для нормального функционирования армии установить терпимые отношения между различными этническими группами, оказались первыми жертвами министерской антиеврейской политики.
Политики против прагматиков
Направленная против еврейских солдат антисемитская кампания обратилась прежде всего против тех офицеров, которые не разделяли министерской ксенофобии и придерживались собственных взглядов на проблему инородцев в армии. Эти офицеры, которых без преувеличения можно назвать русской военной интеллигенцией, оказались среди первых жертв инициированной сверху антисемитской кампании{953}. В главе II мы рассказали, как командиры нескольких полков попытались установить нормальные отношения с евреями-солдатами. Здесь мы расскажем, чем обернулись для них эти попытки.
О том, что в каком-то из полков Одесского военного округа евреям-солдатам дозволили собрать деньги для написания свитка Торы и принять участие в переносе свитка в синагогу, Ванновский узнал от Александра III. Подробности разговора между царем и министром нам неизвестны, но по результатам разговора ясно, что Александр требовал немедленно доложить ему, как такое безобразие могло иметь место в армии, да еще и с разрешения начальства. 11 июня 1888 г. Ванновский написал записку Обручеву, требуя немедленно выяснить, «кто разрешил сбор денег, кто допустил торжественное перенесение, кто участвовал и т. п.»{954}. Видимо, Александр торопил своего министра, поскольку буквально через несколько дней Ванновский сам написал телеграмму одесскому градоначальнику и потребовал прислать сведения о происшедшем немедленно — ответной телеграммой на имя Государя Императора. Судя по полученному Ванновским ответу, одесский градоначальник генерал Рооп понимал, что действия полковника Макеева следует характеризовать как «крайне бестактные и заслуживающие серьезного порицания». Тем не менее он совершенно не разделял подхода военного министра, ставящего идеологические соображения выше прагматических{955}. Генерал Рооп писал: «Принимая во внимание прежнюю отличную службу полковника Макеева и хорошее состояние как в строевом, так и в хозяйственном отношении командуемого им полка, я полагал бы возможным ограничиться в данном случае объявлением ему выговора в приказе»{956}. Ванновский ознакомился с телеграммой и пришел к иному мнению. Во-первых, Макеев не испросил разрешения начальства, а во-вторых, позволил перенесение свитка «с особой торжественностью» — вещь совершенно недопустимая. Поэтому, решил Ванновский, Макеев подлежит отстранению от должности. 23 июля Александр ознакомился с решением министра и подтвердил его — снять Макеева с должности и отправить в запас с выслуженной пенсией{957}.
Случай с Макеевым послужил своего рода парадигмой поведения Военного министерства в отношении трезвых армейских начальников, не ослепленных расовой ненавистью. 21 мая 1897 г., сразу после опубликования «Варшавским дневником» заметки о даровании общиной города Серпеца 48-му драгунскому полку свитка Торы, заметка была аккуратно вырезана из газеты и послана в Главный штаб с анонимной припиской на полях красным карандашом: «Неужели прилично и желательно подобное братание русских войск с жидами?.. Или и тут деньги?»{958} Получив заметку, начальник Главного штаба генераллейтенант Обручев немедленно потребовал расследования всех обстоятельств дела, особенно того, что означает загадочное сообщение в газете «первые буквы Торы принадлежат командиру полка»{959}. По Главному штабу была пущена гневная записка, написанная чудовищным, практически неразборчивым почерком, со следующим текстом: «… о подобных случаях в Чуд[нове] и Сим[ферополе] и оба раза — в газете?»{960}. Высшей военной бюрократии было чему возмущаться. Случаи публичной демонстрации позитивного отношения воинских начальников к евреям уже не раз приводили к скандалам. В записке Главного штаба упоминалось о «возмутительном поступке» Макеева, а также о не менее возмутительных действиях командира 3-го Туркестанского линейного батальона полковника Казанцева, позволившего в 1889 г. евреям своего батальона открыть синагогу в городе Чарджуе. В целом, по мнению Главного штаба, к евреям следовало относиться так же, как к раскольникам, а потому — в соответствии с воинским уставом — им должно быть запрещено «пение по улицам и площадям, публичное ношение икон и прочая публичность». Тем более — публичное участие воинских чинов высокого ранга в еврейских ритуалах.
Главный штаб, видимо, готов был терпеть любые проступки в войсках — запрещенные дуэли, растрату казенных денег, но только не доброжелательство по отношению к евреям. Поэтому командиру 48-го драгунского полка полковнику Корбуту, виновнику торжества, пришлось сесть за объяснительную записку. Его объяснительная произвела обратное действие. Рассмотрев ее в обстановке строжайшей конфиденциальности, Ванновский категорически не согласился ни с одним из соображений Корбута. Заключение Ванновского гласило: евреи разнузданны; военным не следует участвовать в церемониях и позволять публичность вне молитвенных домов; внос Торы в полк отменить. Николай II согласился и написал на полях дела: «Тору, не передавая в полк, оставить в синагоге»{961}. Полковнику Корбуту, как за десять лет до этого полковнику Макееву, грозило взыскание «за бестактность». Но тут, на счастье полковника, за него вступился высокий покровитель, не кто иной, как сам командующий войсками Варшавского округа генерал-адъютант князь Имеретинский. Им двигали вполне прагматические соображения. Ничего особенно филосемитского в его поведении не было. «Я считаю, — писал он в Главный штаб, — проявление таких отношений между войсками и жителями весьма желательными, заслуживающими полного внимания, в особенности как совершающиеся на почве любви к своему Государю». Ванновскому не оставалось ничего иного, как скрипя зубами резюмировать: «Корбут проявил бестактность, но, так как его действия одобрил командующий военным округом, вынести взыскание не представляется возможным»{962}.