Еврей в России больше, чем еврей, и больше он, чем русский
Шрифт:
Марик Вайнштейн, в отличие от Жени с Котей, никаким гуманитарием не был, его интересы крутились возле физических теорий массопереноса и фильтрации, законов дифференциальной геометрии и векторного исчисления. Его мозги свободно жонглировали интегральными потенциалами и функциями комплексных переменных.
Он прекрасно играл в шахматы, участвовал в олимпиадах и чемпионатах, получал призы и грамоты. В более зрелом возрасте не меньшими были его успехи в карточных баталиях, никто не мог сравниться с ним в преферансе – он выигрывал
Несмотря на успешно сданные приемные экзамены, в престижный Бауманский институт Марика не приняли – к своей ущербной национальности он был еще и сыном репрессированного «врага народа». Ему пришлось идти в педагогический, окончив который, он всю жизнь проработал простым учителем математики в школе и техникуме.
Удивительное соединение судеб Жени и Марика неожиданно случилось в начале войны осенью 1941 года, когда они попали в один и тот же район Куйбышева, куда были тогда эвакуированы их семьи (но об этом позже).
После войны и окончания школы Женя с Мариком плотно уже не дружили, их пути надолго разошлись, и они только изредка перезванивались, дежурно поздравляя друг друга с днем рождения.
А вот когда друзьям было уже за 50, они почему-то начали, не сговариваясь, встречаться даже чаще, чем в детстве. То это случалось в каком-нибудь книжном магазине, то на выставке Пикассо или Фалька. После развода со своей Инной Марик стал снимать комнату неподалеку от жениной работы, и тот частенько к нему заходил «на чашку чаю», «стакан пива» или «рюмашку коньячка».
Аметист в стеклянных бусах
Дружба с Котей и Мариком была для Жени даже не аметистом в ожерелье обычных стекляшек, а золотым кулоном в помойном ведре. Большинство его одноклассников принадлежали простым рабочим семьям, и их культурное развитие со временем, может быть, и вырастало в какие-нибудь полтора раза, но не достигало даже края унитаза. Если в школе они все же немного облагораживались Пушкиным и Маяковским, законами Ньютона и Бойля-Мариотта, то дома их обволакивали густые пары площадного мата, кухонных свар, дворовых скандалов и квартирных склок со злой руганью.
Поэтому в школе мальчишки и вели себя по хамски: грубо, задиристо, драчливо. Ни с того, ни с сего могли «вдарить под дых», сильно стукнуть в бок, больно ущипнуть «с поворотом» или, в лучшем случае, просто дать подзатыльник, рвануть за ухо или нос.
Нет, нельзя утверждать, что в отличие от своих школьных ровесников Женя Зайдман был таким уж хорошо воспитанным культурным мальчиком или продвинутым интеллектуалом и умником. Он и в старших классах не тянул ни на прием в обществе каких-либо художников и поэтов, ни на престижное участие в телевизионном КВН (Клуб веселых и находчивых). Но из-за глупой обидчивости его очень доставали даже мелкие приставания бесцеремонных классных насмешников.
Вместо того, чтобы в их же духе и тем же тоном отбивать злые дразнилки и подтрунивания, он терялся, не находил слов, молчал, надувал губы. А это, естественно, давало повод мальчишкам принимать
Тогда же, в том школьном детстве, Женя впервые задумался об ущербности своей кроличье-страусовой сути, своей неспособности собраться в нужную минуту, сосредоточиться, быстро принять решение, не теряться перед грубостью и хамством. Всю последующую жизнь он страдал из-за этого.
Став взрослым, он стал метафорически разделять эти обиды по группам. Одни из них, – философствовал он, – улетучиваются легким эфиром, выдыхаются, бесследно исчезают. Другие, например, как йод, тоже довольно быстро испаряются, но оставляют после себя пятно, хотя не такое уж большое и через пять-семь минут теряющее цвет.
А вот третьи похожи на чернила, они грязными кляксами чернят тебе жизнь, и пока их не отмоешь, не выведешь, отравляют мозги и сердце.
Какие из них чаще всего портят настроение, – думал Женя, – какие больше гробят уже и так поврежденные холестерином сосуды? Ответа он не знал, но опасался, что ими были те, более близкие к последней категории, то есть, чернильные. Причем, с годами ему начинало казаться, что ее насыщение менялось в худшую сторону – она все больше чернела и сгущалась.
Так, глупое ёрничание мальчишек в детстве, конечно, сильно обижало, но было куда краткосрочнее тех, что потом в зрелом возрасте стали надолго оставлять после себя неприятный осадок. То ли это был след от конфликта на службе, то ли от ссоры с женой. Или от невнимания дочек и внучек, которое в пожилые годы вгоняло усталую душу в длительную депрессию.
Глава 2. Переломилось детство пополам
Эвакувырканные
Тот военный перелом жениного детства начался с дырявого деревянного вагона-теплушки, который в противовес своему названию никаким теплым не был – сквозь плохо подогнанные друг к другу доски задувал холодный сырой ветер. Путь в эвакуацию оказался затяжным, долгим, так как вагон то отцепляли, то прицепляли к тому или иному железнодорожному составу-товарняку.
Перевозил ли он беженцев и раненных в заволжские города и села, или вез на Урал и в Сибирь оборудование какого-либо машиностроительного завода, все равно тащился он на восток медленно, нудно, с многодневными остановками.
Дольше всего они стояли на станции Кинель, где их вагон загнали в какой-то тупик. Здесь Женя впервые в жизни увидел иностранцев – плохо говоривших по-русски и непривычно одетых мужчин, которые в тогдашнюю жару носили старомодные черные костюмы, длинные пальто и широкополые шляпы. Глядя на них, мама с грустью в глазах произнесла незнакомое слово «хасиды».
С ними было несколько стройных кудрявых девушек в цветастых платьях и ярких золотистых, вишневых и черных туфлях-лодочках на высоких каблуках. Одна из них подошла к стоявшей на перроне местной тетке с мешком и скинула с себя обувь.