Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга
Шрифт:
Стихи Льва Квитко я слушал на детском утреннике до войны и фотографировался рядом с ним в окружении детворы. Я чувствовал его руку, отнюдь не поэтическую — мускулистая, шероховатая от мозолей ладонь, короткопалая. Он заграбастал ближайших ребятишек и притиснул к себе, а фотограф все щелкал и щелкал! Квитко обещал каждому выдать по изображению с автографом, но пока, чтобы недельное ожидание не было столь томительным, раздал из кулька конфеты и мандарины — каждому по солнечному мячику и фантику. Он был очень некрасив, лицо какое-то расплывчатое, не подобранное, с плохо оформленным носом. Движения энергичные, и в глазах прыгали веселые чертики. Никаких строк я не запомнил, и остался он в памяти как носитель оригинальной фамилии — Квитко! По-украински квиты —
Что касается обещанного снимка, то, разумеется, я его не получил. Никто в Палаце пионеров и не побеспокоился добиться от Квитко выполнения обещанного. Так они куда-то и сгинули. Но однажды, разглядывая лет двадцать назад какую-то книжку в Киеве, я наткнулся на снимок, запечатлевший Квитко с детьми. Все были почему-то похожи друг на друга, но одна физиономия, как мне кажется, напоминала мою. Впрочем, я мог и ошибиться. Я, вероятно, подсознательно очень хотел этого.
Роль одного из героев паршивенького советского фильма под трогательным названием «Искатели счастья» исполнял Вениамин Зускин. Лента никуда не годилась. Пропаганда перла изо всех щелей. Сценарий писался наскоро, снимался кое-как, но высокая фигура смешного еврея в накомарнике запомнилась навсегда. О Зускине в те годы говорили много. Что говорили, я совершенно не помню, но фамилия в актерской среде постоянно звучала. Он вовсе не находился в тени Михоэлса, хотя, конечно, именно Михоэлс считался великим и непревзойденным, а Зускин — замечательным и талантливым. Трудно судить — ни того, ни другого я не видел на сцене: только в кино. Стертые впечатления остались от минутных знакомств. Михоэлс гладил детей по голове и улыбался. Растянутые толстые губы и высоко поднятые брови немного скрашивали уродство раскатанного, как блин, лица. Некрупная и нетолстая фигура казалась широкой и плечистой. Одетый с иголочки, он благоухал одеколоном. Гладко выбритые щеки темнели над ослепительным крахмальным воротником рубахи. Вот каким он запомнился. И франтоватый цветной платочек в верхнем — внешнем — карманчике пиджака.
О Михоэлсе рассказывали смешную байку. Когда он входил в вагон метро, то все пассажиры смотрели на него, узнавая и не узнавая персонаж из кинофильма «Цирк», который пел, в числе других, колыбельную Джиму Паттерсону. По глазам многих Михоэлс догадывался, что они так или иначе реагируют на его некрасоту, в какой-то степени вызывающую. Тогда он усаживался на свободное место и начинал смотреть вниз, на обувь визави, которая редко была вычищена — ведь у нас страна дурно вычищенных или вовсе нечищеных ботинок и женских туфель. Визави смущались, подбирали ноги и отворачивались, делая равнодушный и вовсе нелюбопытствующий вид. Далее Михоэлс ехал спокойно — взглядами его никто не донимал. Михоэлс говорил:
— Двух зайцев убиваю: не позволяю себя разглядывать, как музейный экспонат, и провожу педагогический урок. Кто-нибудь на следующий день обязательно перед выходом в город почистит обувь. Обувь у нас хорошая, добротная, жаль ее. Чистая обувь носится дольше!
Зускин — иной, выше намного ростом и, по-моему, рыжеватый, Одет не с иголочки, без галстука, руки за спиной, походка медленная, как бы раздумчивая, голос негромкий, без малейшего акцента. Твердые, сдержанные жесты. И не подумаешь, что еврей. Нет певучести при произнесении слов. Движения выверенные, подчеркнутые.
История нашей встречи такова. Детом 1943 года, в Ташкенте, моя мать получила известие, что ее родная сестра Лотта при весьма драматических обстоятельствах на фронте порвала отношения с мужем, украинским драматургом Александром Корнейчуком. Лотта работала в театре имени Ивана Франко и находилась вместе с бригадой артистов где-то под Воронежем. Год назад, еще до скандального разрыва — скандального потому, что многие люди, знавшие Лотту, открыто стали на ее защиту и в лицо говорили Корнейчуку, что он создал для жены столь нетерпимую ситуацию из-за трусости и по политическим соображениям, — Гнат Петрович Юра, руководитель театра, пригласил Лотту и назначил постановщиком шекспировской комедии «Двенадцатая ночь». Роль Мальволио
То, что драма завершилась, моя мать догадалась сразу. Администратор театра, грудастый Пономаренко, явился к нам вечером и потребовал возвращения пайка, который выдали накануне. Паек во время войны — основа существования, при том, что мать работала. А в пайке, между прочим, бутылка вина «Узбекистон», пакет гречневой крупы, кольцо колбасы, банка рыбных консервов и конвертик лаврового листа. «Узбекистон» для нас — главное богатство, на рынке бутылку легко выменять на другой важный продукт. Мать тут же отдала Пономаренко еще нетронутый паек. Если бы Лотта продолжала оставаться женой Корнейчука, то администратор по-прежнему улыбался бы ей при встрече и заискивающе спрашивал:
— Шурочка, Шурочка, як ся маетэ?
То есть: как себя чувствуете? В этом вопросе важна интонация. Дня через три-четыре мать, возвратившись с дежурства из госпиталя, сказала:
— Меня разыскал Зускин. Зачем я ему понадобилась — ума не приложу. Завтра он пожалует к нам в гости, если нас не выселят отсюда.
Но нас не выселили — только не давали пайка. Я знал, кто такой Зускин, и тоже не мог приложить ума: зачем ему понадобилась моя мать?
Ведущее положение Кольцова среди интербригадовского руководства весьма точно было подмечено Хемингуэем и реализовано художественными средствами в романе. Убедителен эпизод, демонстрирующий подчиненность Эренбурга Кольцову. Рельефно передан магнетизм этого в общем еще молодого человека. Его жестокость и жесткость — именно жестокость и жесткость! — подчеркиваются психологической мягкостью и гуманностью американского добровольца. Впервые в истории мировой литературы Хемингуэй вывел характерный тип гомо советикуса без какой-либо примеси. Кольцов — абсолютный тип гомо советикуса в его высшем проявлении, верхушечный, базисный тип. Недооценивать такой тип нельзя. Он существовал, и он давал силы режиму. У нас на это никто не обращает внимания и не отдает себе отчета, на чем держалась советская власть в 20-х и 30-х годах XX века. Карков-Кольцов предстает перед нами таким, каким он был на самом деле, а не таким, каким его хотят видеть противники большевизма, разного рода националисты и перерожденцы. Людей той эпохи надо понять и вредно от них отмахиваться. Демократические принципы ничего от подобного подхода не выиграют. Историки, оперируя лишь двумя красками — черной и белой, красной и белой или коричневой и красной, — много повредили проникновению здравых и сбалансированных идей в сознание масс, когда двойственность и половинчатость стали определять поведенческие реакции целого поколения. Двойственный человек оказывался еще и половинчатым в выборе пути и принимаемых решениях. Эта сложная математическая формула и определила проект гомо советикуса на ближайшее будущее. Вот как Карков-Кольцов относится к проблеме, например, испанского золота.
«— …Знаете, испанцы — удивительный народ, — продолжал Карков. — У здешнего правительства очень много денег. Очень много золота. Друзьям они ничего не дают. Вы — друг. Отлично. Вы, значит, сделаете все бесплатно и не нуждаетесь в вознаграждении. Но людям, представляющим влиятельную фирму или страну, которая не состоит в друзьях и должна быть обработана, — таким людям они дают щедрой рукой. Это очень любопытный факт, если в него вникнуть».
Реплику Каркова нельзя выдумать или изобрести в результате даже длительных наблюдений за поведением испанского руководства извне. Она может оформиться в сознании только того, кто знает положение изнутри. Догадка Хемингуэя, если он о чем-то и догадывался, должна была получить подтверждение из уст столь авторитетного человека, как Кольцов. А для того надо было состоять в друзьях у этого посланца Сталина.