Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга
Шрифт:
Я, грешник, подумал, что она возвеличивает Бергельсона потому, что он галантно поцеловал ей руку. Не каждой женщине великие писатели целуют руку. Немного повзрослев, я, опять же грешник, заподозрил, что Бергельсон поцеловал руку потому, что хотел подчеркнуть: несмотря на изменение семейного положения, он, Бергельсон, по-прежнему относится к Лотте с почтением, которого она достойна. Постарев, я понял, что великий писатель просто любил красивых женщин и расточал поцелуи при каждом удобном случае.
А так черт его знает, отчего он осыпал Лотту любезностями и приложился к руке, будто моя тетка императрица.
Но если приказано считать Давида Бергельсона великим писателем, то я тут же вытащил серенький томик с оригинальным названием «Избранные произведения» и стал читать внимательно, и чем внимательней читал, тем сильнее увлекался легкими воздушными образами, очерченными глубоко и рельефно. Чувствовалось, что перо в пальцах Бергельсон
До сих пор не удосужился узнать их значение, но напеваю часто:
Джиро джиро тондо, Джиро туто иль мондо…Впервые далекий и вызывающий жгучий интерес Нью-Йорк стал реальностью, захватил и увлек так, как не увлекали доступные мне описания Большого Яблока — ни горьковский текст «Город желтого дьявола», ни стишки Маяковского, ни газетная дребедень. По ночам часто снилась бергельсоновская — несколько идеологизированная — картинка: «Красные глаза светофоров смотрели с перекрестков. Люди сыпались из нор, из подземелий, из поездов, летавших над домами. В воздухе кривлялись светящиеся рекламы, хрипели громкоговорители, сплетаясь с голосом Нью-Йорка, с его глухим ревом и воющими электродами. Без языка, без голоса, без нёба его серенады, его ворочающаяся утроба — все твердило об одном: „Хватайте доллары!“, „Хватайте доллары!“»
Когда на сломе 40-х и 50-х годов стало ясно, что Перец Маркиш, Давид Гофштейн и Давид Бергельсон исчезли, книги растворившихся во мгле мать сперва поставила во второй ряд на полке, а затем как-то избавилась от них. До сих пор у меня сохранился лишь серенький томик Давида Бергельсона. Я не расстаюсь с ним полвека, куда бы ни забросила судьба. Серенькое, затрепанное, зачитанное «Избранное». Оно и в северных Афинах побывало, и по Украине попутешествовало, и вот теперь рядом — протяни руку! — в Москве. Отец мой в середине века опять повис на волоске, каждый день ожидая повторения пройденного, и книги еврейских писателей — пусть в русских переводах — при обыске служили бы отягчающим обстоятельством. Отец не забыл, как начальник Управления НКВД Донецкой области Давид Моисеевич Соколинский, старший майор госбезопасности, с двухклассным ремесленным образованием, в начале января 1938 года бил его по лицу тетрадочкой с переписанными стихами Есенина. Мой отец очень любил Есенина и Лемешева.
— Вот тебе, сукин сын, троцкист, предатель! Кого читаешь! — орал Соколинский. — Я за тобой давно слежу, мерзавец! Кого назначили председателем комиссии по ликвидации вредительства на шахте Брянка-12! Троцкиста!
Мой отец, уворачиваясь от ударов сначала тетрадочки, а позднее и кулаков сержанта госбезопасности Шайгама, пытался отбояриться:
— Да не было там никакого вредительства! Не было!
— Ах, не было! — орал Соколинский. — Не было! Ну, садись, пиши, какой ты хороший. Стишки читаешь, мерзавец! И кого! Есенин давно осужден общественностью! Кого читаешь!
И он порвал в клочки драгоценную тетрадочку со стихотворениями, бережно списанными из старых книг, а иногда отец заносил и с голоса: совсем уж недозволенное — про черного человека, про Русь кабацкую, про страну негодяев. Есенина он знал очень хорошо. И знал, как умеют чекисты вывернуть любовь к поэзии наизнанку.
Книжку Бергельсона я уберег от превратностей. Она была современницей писателя. Быть может, он ее касался. Историю, как томик попал в нашу библиотеку, никто мне не рассказывал. «Джиро джиро тондо, джиро туто иль мондо…» — напевал я, листая и выхватывая со страничек кусочки прозы. «Джиро джиро тондо, джиро туто иль мондо!..»
Бергельсоновскую повесть «Мирелэ» я перечитывал студентом, и Мирл стала мне ближе остальных персонажей. Она характером напоминала иногда Женю. Вспыхнет искоркой и погаснет, вспыхнет и погаснет. Ах, Мирл! Что-то в ней было для меня особенное. Но вот что?
Представители еврейства — ГОСЕТ и ЕАК — приняли на себя второй удар. Первый получили скрывавшиеся под псевдонимами космополиты. Сталин еще не сформулировал окончательно одну из главных целей — устранить еврейский народ с территории Страны Советов. Он начал мало-помалу в уже знакомом идеологическом ключе, исподволь прощупывая настроение масс и открывая путь различным силам. Сперва он затронул не таких значительных деятелей культуры, как Михоэлс, Перец Маркиш, Эренбург
Тайный инквизиционный процесс — супрема — над членами Еврейского антифашистского комитета явился мостом к уничтожению русского еврейства, дорогой к раздуванию националистических страстей и превращению России в государство фашистского образца, стремящегося распространить господство на остальной мир, прикрываясь ложной коммунистической идеей. Эта безумная идея осложнялась самыми различными событиями, с которыми было трудно или даже невозможно справиться. Разгромив интеллектуальный пласт, Сталин приблизился к национальному, и через три года после окончания европейской бойни, раздувая с помощью пропаганды тлеющую ярость народа, направленную в обычной жизни отнюдь не против евреев, приступил к арестам.
Первым схватили Давида Гофштейна, жившего в Киеве. В январе 1949 года МГБ взяло под стражу остальных фигурантов Супремы. Вся головка национальной еврейской культуры оказалась в застенке. Сталин готовил Большую супрему по типу испанских иезуитских, но еще более закрытую. В зале заседаний не будет присутствовать ни одна живая душа. Только инквизиторы и подсудимые. Присутствие публики на московских процессах не оправдало себя.
Мир молчал, страна притихла. Уничтожить евреев, считавших себя евреями, говоривших или писавших на еврейском языке — полицейская задача менее сложная, чем счистить с лица земли другой тип еврея, корнями ушедшего в русскую почву и отстаивавшего свое происхождение только перед лицом антисемита. К таким принадлежали французский историк Марк Блок, погибший в лионском гестапо, а у нас — Эренбург, Гроссман и многие другие, особенно в среде технической интеллигенции. Сотни тысяч евреев разделяли подобный взгляд на собственное происхождение и реальные обстоятельства их жизни. Этот взгляд не укладывался в примитивные рассуждения о пользе или вреде ассимиляции. Но именно существование людей столь распространенного в России типа не устраивало Сталина. Не устраивает оно и нынешних националистов. Однако подобраться к этой группе людей, продираясь сквозь смешанные браки, дружеские отношения, а в иных случаях — и через высокую профессиональную квалификацию, можно было только уничтожив евреев менее распространенного типа. Вот основная причина, по которой фамилия Эренбурга то и дело всплывала в допросах заключенных под стражу. Сталину было важно доказать, что главное зло не в евреях, чей родной язык идиш, главное зло — в евреях, чей родной язык — русский и только русский и чья родина — Россия вместе с ее языком, историей, наукой и культурой. Потом наступит очередь и мощной инженерной прослойки. Сельское население и население местечек погибло от рук айнзацкоманд, которым создали условия для геноцида армии вермахта, руководимые генерал-фельдмаршалами с идеологией Вальтера фон Рейхенау. Манштейны, рундштедты, шернеры и прочие в данном случае выступали лишь как пособники Гиммлера.
Кто-нибудь когда-нибудь разберется в гнусной процессуальной трагедии, развернувшейся в юридических катакомбах сталинского режима. Но из миллионов разнообразнейших эпизодов хотел бы выделить лишь один — эренбурговский, который сейчас невольно вернет нас к показаниям Кольцова и Бабеля, зафиксированным следователями десять лет назад.
Первым коснулся эренбурговского сюжета один из тех, чьи показания легли в фундамент этой Большой супремы. Ицик Фефер — давний агент НКВД и МГБ — доверился покровителям и, нещадно избиваемый, согласился поставить требуемый материал. Несмотря на череду пыток, он все-таки надеялся такой ценой купить себе жизнь, не учитывая опыт прошлого, когда сам вождь не гнушался обманом загнанных в угол жертв. Позиция Фефера по отношению к остальным подсудимым выглядит отвратительной, постыдной. Именно он впервые упомянул о «Черной книге», сказав, что ЕАК оторвал героизм евреев от героизма советского народа — «т. е. имели свой счет». Это была заведомая ложь. И очень тяжкое обвинение в эпоху интернационализма.