Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга
Шрифт:
На мгновение я потерял нить вяловато текущей беседы и вообще происходящего в восьмиметровке крольчатника. Жизнь меня столкнула с настоящим прототипом! В начале 50-х в моду вошло искать прототипы всяких героев повестей и романов. Кого изобразил Шолохов, а кого Фадеев? Кого вывел под именем Клима Самгина Горький? Кто просвечивает сквозь образ Базарова? До сих пор порочная страсть не угасла.
А передо мной сидел настоящий прототип. Екнуло в груди — готовая диссертация. Я увидел себя на кафедре вместо Бабушкина и Милькова. Надо немедленно мчаться в Москву к Эренбургу и провести тщательную исследовательскую
— Он многое использовал из наших прений. Не только он был для меня глотком свежего воздуха, но и я, смею утверждать, послужил Илье Григорьевичу неплохим источником для создания одного из самых известных персонажей той эпохи. Я говорил с ним как с исповедником. Я исповедовался. Я доверился его проницательнейшему уму.
Признание в исповеди добило меня окончательно. Не опьянел ли я от клюковки до потери сознания? Не сон ли это?
— Папа! — тихо и нервно воскликнула Женя. — Согласись, что ты немного преувеличиваешь. Самую чуточку. Ну зачем Эренбургу твои мысли? У него и своих с избытком!
— Нисколько не преувеличиваю! — ответил Александр Владимирович. — Ни на йоту не преувеличиваю! Чтобы отрубить себя от Пьера Самена, он переложил на меня отрицательную характеристику французского журналиста: мол, тот был «пошл и ничтожен». Это сделано и в угоду цензуре, и по понятным соображениям. Я встречал французов в Томске, и англичан тоже, и немцев, часами беседовал с ними, и при всем моем критическом отношении к Западу откровенных пошляков и ничтожеств среди них не обнаружил. Но меня-то Эренбург изобразил правильно!
Я не знал так подробно текст «Дня второго», и мне трудно было следить за ходом мысли собеседника.
— Зачем ты все это рассказываешь, папа?!
— А что тут такого? Что тут такого? — и Александр Владимирович обратился к жене, которая смотрела на него восторженными и влюбленными глазами.
В них, в глазах, светилось такое восхищение услышанным в сотый раз, что и передать словами невозможно. Лицо матери Жени сияло преданной любовью, излучало тихий восторг и выдавало рабское поклонение божеству.
— Ничего дурного я здесь не вижу. Мои взгляды давно были справедливо осуждены, и я не какой-нибудь враг или шпион. Я преодолел собственный индивидуализм и всю жизнь проработал, строя социализм. А тогда, в молодости, я думал иначе. Вот как и что я думал, Илья Григорьевич почти дословно изложил в романе. То, что я вещал с самоуверенностью, присущей чистой и откровенной юности, свидетельствует о глубине переживаний. Я мучился собственными противоречиями, возникающими в душе, но не скрывал их ни от кого. Да, я мучился и не раз делился сомнениями с окружающими ребятами, у которых было иное классовое самосознание. Я всегда был честен и никогда ни от кого ничего не таил. Быть может, оттого и подвергался несправедливым преследованиям.
Он не забывал отхлебывать клюковку из рюмочки, не забывал ее смаковать, мелко откусывая с вилки вкусно приготовленную снедь — рыбку, маринованный грибок, ломтик запеченного мяса. Сознание и память у него, однако, действовали
— Если вы не забыли, молодой человек, тот фрагмент из романа, где Володя Сафонов беседует в последний раз… Да, кажется, в последний раз, с Пьером Саменом?
Я давно забыл, кто такой Пьер Самен и о чем он беседовал с Володей Сафоновым. Вполне вероятно, что при чтении я пропустил важные для Александра Владимировича страницы. Со мной подобное случалось.
— Папа, — вмешалась Женя, — давай заведем патефон.
— Нет, погоди! Почему ты не позволяешь продолжить? Юре наверняка интересно, как создавался «День второй». Он очень отличается от твоих остальных знакомых, которые и фамилии Эренбурга не слыхивали.
Он поглядел на меня прямым, требовательным взором. Он требовал в обмен на комплимент повышенного внимания. Но от меня ничего не надо было требовать. Я был готов слушать его сутки. Я благодарил судьбу за то, что она меня забросила в Томск. Все это я изобразил, как мог, на лице.
— Каждый роман имеет творческую историю. И «Евгений Онегин», и «Герой нашего времени», и «Бесы». Я часть этой истории.
— Только не надо о «Бесах», папа! Ну пожалуйста!
Я начал злиться на Женю. И впрямь: почему она не позволяет отцу предаться приятным для него и чрезвычайно важным для меня воспоминаниям?
— Конечно, мне очень интересно, Александр Владимирович, — произнес я значительно и посмотрел на Женю пристально — точно! так посмотрел Карков-Кольцов на человека с мешками под глазами, отправляя его писать корреспонденцию для «Известий».
Я уже добрался до гэйлордовских страниц Хемингуэя, из папки «Бухучет».
— Я рассказал Эренбургу, как несколько вузовцев у нас устроили кружок. Назвали его «Ша-Нуар» — в честь парижского кабаре. И дальше Илья Григорьевич весьма точно передал читателю и мое состояние, и мои речи. Я тогда ругательски ругал Безыменского и противопоставлял его Полю Валери. «Он шел, — пишет Эренбург после того, как Володя Сафонов, то есть я, распрощался с Пьером Саменом, — как всегда угрюмый и отчужденный. Он не мог понять, почему разговор с французом смутил его настолько. Вероятно, где-то в глубине его сознания жила робкая надежда, что он не одинок, что далеко а отсюда, на другом конце света, у него имеются неведомые друзья…»
Пусть он преувеличивает и даже привирает, подумал я, пусть он многое фантазирует и просто сжился с образом литературного героя, но что-то Эренбург все-таки зачерпнул из его души и сознания, какой-то толчок все-таки он дал писателю, чем-то Эренбург ему обязан. Такого слияния прототипа и типа так просто не бывает. И притом отец Жени не испытывал ни малейшего беспокойства. Он говорил прямо, без затей, откровенно, в надежде, что его поймут. Между прочим, при живом Эренбурге.
Я слушал отца Жени не с возрастающим, а, наоборот, с испаряющимся удивлением. С каждым поворотом сюжета я доверял ему все больше. Я чувствовал по течению фраз, по гладкости, с которой они выскальзывали из уст, как лента у фокусника — беспрерывно и легко, — что литературный текст, сейчас звучащий, произносится безошибочно и принадлежит Эренбургу. Он знает и «День второй» наизусть, а не только «Хуренито». Да, он действительно запомнил те фрагменты романа, где упоминался Володя Сафонов, и декламировал их без запинки.