Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга
Шрифт:
«Он (т. е. генерал Котов) бросал книги в огонь с явным удовольствием, приговаривал: „Кто тут? Каверин? Пожалуйста! Ольга Форш? Не знаю. А впрочем, там теплее…“» Котов-Эйтингон не относился к невежественным исполнителям преступной воли вождя. Наоборот, он был достаточно интеллигентным и образованным выходцем из буржуазной среды. Ольга Форш пользовалась тогда огромной популярностью. Ее имя часто мелькало на страницах газет. Трудно себе представить, что «генерал» никогда о ней не слышал. Почему Котов-Эйтингон должен был испытывать явное удовольствие от уничтожения книг советских писателей, совершенно неясно. Что он — враг русской советской культуры? Враг России и Советского Союза? В чем скрытый смысл его действий и ощущений? Вообще, встреча с Котовым-Эйтингоном заводит Эренбурга довольно далеко.
«Поразил меня Савич. Он настоящий книгопоклонник. Когда он приходит в гости, то вдруг, забывая всю свою учтивость, начинает листать книги на столе, не слушает даже разговора. А тут заразился и с азартом швырял в камин томики. Котов
Похоже, что Савич «заразился» азартом от Котова. Что свело этих вместе? Что заставило генерала Котова тратить время на абсолютно ничтожное занятие?
Далее Эренбург отмечает противоречивость характера Савича, где смелость и решительность уживаются рядом с душевной робостью и даже трусостью.
Центр подозрительного эпизода — Наум Эйтингон, который как раз в тот период завербовал Рамона Меркадера — лейтенанта республиканской армии — и его многодетную мать — красавицу Каридад, будущего кавалера ордена Ленина. Этого будущего кавалера Наум Эйтингон превратил в любовницу.
Вопрос Савича: не стал ли Эренбург троцкистом? — более был бы уместен в устах организатора фемемордов. Эйтингон, по всей видимости, вовлек в намечающуюся акцию против Троцкого и мексиканского художника Давида Сикейроса, который совершил во главе шайки наемных убийц налет на дом в Койоакане. Подобные действия нуждались в оправдании: так называемые мексиканцы-интернационалисты выразили подобным образом недовольство действиями ПОУМ и троцкистов в Испании. Между тем Сикейрос с братвой искали во время погрома внука Троцкого — неизвестно зачем: то ли хотели похитить, то ли умертвить. Эпизод великолепно иллюстрирует, каким способом Сталин предпочитал полемизировать с противником.
Одно время Сикейрос пытался подвести фундамент под действия группы, которую сформировал. Он сводился к рассуждениям о революционном возмездии. Командуя 82-й бригадой в чине подполковника, Сикейрос сражался под Теруэлем. Позднее, когда сталинская афера с построением коммунистического общества в одной отдельно взятой стране лопнула, Сикейрос так оценил собственные действия, деньги на которые он получал от Эйтингона: «Мое участие в нападении на дом Троцкого 24 мая 1940 года является преступлением». Но это было запоздалое признание. В Советском Союзе этого политического убийцу никто не осуждал, а наоборот, принимали с распростертыми объятиями. Если присутствие и награждение Золотой Звездой Героя более удачливого киллера Меркадера еще как-то скрывали, а имя матери Каридад упоминали только в секретных документах, то Сикейрос появлялся везде открыто под гром, к счастью, не автоматных очередей, а аплодисментов.
Однажды Юрий Нагибин, который ужасно не любил Евтушенко, встретив меня случайно в Доме литераторов, внезапно спросил:
— Видел, с кем Женя?
Он был поглощен наблюдениями. Я никого не видел, не знал никакого Женю и не понял, о чем он говорит.
— Ну как?! Вьется возле Сикейроса.
Я забыл, кто такой Сикейрос и почему Сикейрос привлек внимание Нагибина. Попросил разъяснить, в чем причина столь резких и внезапных слов. Мало ли вокруг кого вертится Евтушенко или кто вертится вокруг Евтушенко. Я подумал, что Сикейрос что-то вроде поэта Джима Паттерсона, но постарше и поавторитетнее. Я был далековат от литжизни, а в ней что не случается. Досадуя, Нагибин махнул рукой и скрылся из глаз, поцокивая блестящими ботиночками на высоких каблуках: тогда они входили в моду на окраинах Европы. На следующий день я опять совершенно случайно, увлекаемый приятелем, попал в Театр эстрады на Берсеневской набережной, встроенный в трифоновский Дом, плавающий в крови собственных обитателей, среди которых когда-то было немало людей, обвиненных в троцкизме, или действительных сторонников Троцкого. Я не помню, по какому поводу там выступал Евгений Евтушенко, возможно, вечер посвятили ему целиком. Начал он с высокопарного приветствия великому художнику Давиду Альваро Сикейросу, о подвигах которого в охоте за внуком Севой он знал наверняка, часто бывая за рубежом и читая тамошнюю прессу и запрещенные в стране книги. Перстень с крупным бриллиантом сверкал на пальце поэта, ножка в модной узкой туфле, правда на обыкновенном каблуке, отбивала такт и немного пришаркивала, Сикейрос без тени смущения поднялся и великодушно раскланялся. Мой приятель, знавший подоплеку мексиканца-интернационалиста, быстренько раскрыл мне тайну, недоступную московской — сбитой с толку — публике, которая впала при виде художника в неистовый восторг. В эпоху застоя хоть какое-то международное впечатление! Публике показалось, что она стала в мгновение ока почти парижской. Перед ней расстилались Елисейские Поля, залитые морем электрических огней. Европейская культура, с тяжелым смуглым мексиканским лицом, словно выдолбленным из дерева, и седовато-синей странно подстриженной шевелюрой, громко стучалась в наглухо закрытые двери. В то время Эйтингон вместе со своим подельником — другим тайным убийцей, Судоплатовым — еще сидел во Владимирском централе или только что был выпущен из него. Пикантность ситуации, внушавшей отвращение, заключалось в том, что Сикейрос находился внутри постройки, стены которой были пропитаны воспоминаниями о жертвах междуусобицы, несущей на себе печать и его участия. Евтушенко наплевать на Троцкого. Советские леваки бравировали неприятием троцкизма и противопоставлением его истинному ленинизму, хотя разницу вряд ли улавливали между точками зрения вождей, даже если она и существовала.
Наш Пушкин, видимо,
Вообще, отношение к Троцкому как к демону революции, политическому призраку и врагу, мечтавшему уничтожить русский народ, — для нашей страны совершенно нормальное явление. Ни к Ленину, ни к Сталину никто не относился с такой свежей и неувядаемой ненавистью, как к Троцкому, корни которой, безусловно, в его иудейском происхождении, хотя что есть кровожадность этого потомка древнего народа по сравнению с кровожадностью Ленина, не говоря уже о Сталине? Но тем ни менее именно Троцкий собирает все шишки. Я иногда задумываюсь, какова была бы его судьба в массовом сознании, если бы он принадлежал к иной расе? Ежов и Берия не вызывают столь ярких чувств, как Троцкий, хотя что есть Троцкий со всеми своими мифическими репрессалиями по сравнению с Дзержинским, Менжинским и прочими героями известного поприща? Расшифровать подобное явление никак нельзя иначе, чем обратившись к популярной у пивных ларьков зоологии. Даже такой писатель, как мой друг Юрий Трифонов, относился к Троцкому с демонстративным пренебрежением и нескрываемой злостью. Более того, он стремился, чтобы его чувства не остались незамеченными. Валентин Трифонов — отец Юрия являлся принципиальным противником предреввоенсовета, однако не только этим объяснялись нападки на Троцкого в «Отблеске костра», — произведении, восхваляющем по сути кровавую революцию и Гражданскую войну. Отрицание исторической фигуры Троцкого с одновременным явным предпочтением личности Ленина — заурядное до пошлости явлением постсталинской эпохи, когда национализм — открытый и агрессивный — плечом к плечу с тайным и смущенно неоткровенным большевизмом попытались натянуть на себя лоскутную тогу, не опирающуюся ни на какую целостную теорию. Ленина, дескать, мы признаем, хотя и с оговорками, почитая в нем намерения, и даже у Сталина имеется кое-что положительное, но вот Троцкий достоин уничтожения и абсолютного неприятия. Вот какой утлый багаж в загашнике теперешних русских национал-коммунистов. Между тем разница во взглядах Ленина и Троцкого минимальна и вполне укладывается в партийно-дискуссионные рамки. Со Сталиным Троцкий расходился совершенно, что принято замалчивать. Троцкий никогда не занимался фальсификациями и тайной дипломатией. Он никогда бы не усеял землю России сотнями концлагерей и никогда бы не подписал договора с Гитлером. Он никогда бы не уничтожил командные кадры РККА, которые сам создал, а следовательно, и не вверг бы страну в гибельные поражения первых месяцев войны, если бы она вообще состоялась. Это очевидные вещи, которые сталинисты стремятся скрыть.
Антитроцкизм Юрия Трифонова, конечно, отличался от дешевенького и подхалимского антитроцкизма какого-нибудь Катаева и жалких — с антитроцкистской подоплекой — приветствий в адрес охотника за детскими скальпами Сикейроса. Но так или иначе московские интеллигенты, в том числе и одного с Троцким происхождения, бравировали отрицанием Троцкого и троцкизма, никаким боком не вникая в существо постоянно выдвигаемой на первый план проблемы и медленно сползая в бездну, не замечая того. Глупые и неверные сказки о расказачивании и организации трудармий, сверхиндустриализации и процесса над адмиралом Щастным до дна вскрывают невежество современных дилетантов от истории. Я не могу указать названия книги, где упомянутые факты рассматривались с объективных позиций.
Троцкого превратили в фантом, призрак, в некий знак. Подобное отношение к Троцкому делает нашу историю конфликтной, региональной, бытовой и даже криминальной — отмычечной, позволяя использовать как инструмент реакционного политического процесса.
— Девочкой я любила отца истово, — однажды призналась Женя. — Я не видела в нем никаких недостатков. Он нравился умелостью рук, невероятной эрудицией что ни спросишь: знает! Привлекала мягкость и артистизм манер. На ТЭМЗе Сафронова ценили. Легко находил контакт с пролетариатом, обращался с ним без панибратства, никому не сулил бутылки, и его рабочие обожали.
Через десятки лет из трубки телефона долетел Женин — сибирский и далекий — голосок, истонченный расстоянием:
— Умер! Понимаешь — умер! Кончил совсем плохо, хотя и вполне благополучно, без особых мук. Даже нехорошо вспоминать так о мертвом. Его многие на ТЭМЗе уважали. До сих пор на заводе меня знают по нему. Приглашают читать лекции, дарят подарки, поздравляют с праздником. На ТЭМЗе никто не читал «Дня второго». Прочли бы — испугались. Он никогда никому не открывал тайну знакомства с Эренбургом. Только хвастался перед Додей Лифшицом и Митей Саратовским: Илья Григорьевич — мой друг! Прагматичный Додя пожимал плечами. Ему наплевать, кто чей друг. Очевидно, что Эренбург не спешит помочь отцу с публикациями. А Додю худо-бедно печатали. Но несмотря на все актерство и выпендреж, отец был лучше и добрее любого человека из тех, с кем довелось повстречаться на жизненном пути.
Женя заплакала, и разговор оборвался. Давным-давно, после празднования Седьмого ноября, когда Сафронов заснул прямо за столом, упершись головой в блюдо, Женя начала открывать мне на прогулках в Роще незаурядные качества отца. Она не хотела, чтобы у постороннего сложилось о Сафронове дурное мнение. Путешествуя по аллеям Рощи в нашем ежедневном прибежище. Женя поведала любопытную историю, несколько оттесняющую всю нашу детскую литературу на задний план. Кассили и прочие Носовы с Успенскими сейчас как-то поблекли в резких лучах Жениного скверного анекдота. По-настоящему трагически детское — истинно достоевское — выдвинулось на авансцену и вынудило горько задуматься над природой и значением бытовых коллизий.