Еврейский вопрос / Необыкновенная история
Шрифт:
А теперь отвечу на возражение, которое предвижу: “Как мог, например, он в “Дыме” воспользоваться страницею из ненаписанного романа и сделать из нее повесть? Для этого нужно, чтобы эта страница была у него перед глазами, а я говорю, что я писал роман, ни слова уже ему не говоря?” На это скажу следующее.
В 1860-х годах до 1865 года у меня были готовы три первые части романа вполне — и я читал их всем, кто хотел слушать.
“Надо, чтобы Тургенев имел мою рукопись перед глазами для того, чтобы подходить так близко в своих подделках?”
Он и имел ее в руках. Как так? Где?
Это очень грустно и печально для меня то, что я могу сказать теперь только отчасти, ибо сам не вполне знаю все мотивы и подробности жалкой, иезуитской интриги, разыгранной со мной и надо мной. Мне грустно и больно не за одного себя, а за тех, кто вторгнулся в эти отношения
Один Тургенев не мог бы сделать всего, что он сделал, хотя он был началом, и целью, и средством этой интриги. Но я прежде доскажу до конца все, что сделал Тургенев, а потом уже упомяну и о сильной помощи, которую он встретил в неожиданных союзниках.
Тургенев получал мои рукописи, то есть копии с них. Я, живучи на водах, оставлял небрежно свои тетради на столе или в незапертом комоде и уходил надолго, оставляя ключ.
Знакомые, даже quasi-дружеские уши слушали мои чтения прилежно и записывали (я сам видел и поздно догадался) прослушанное. А однажды целая компания каких-то неизвестных мне личностей в Мариенбаде поселилась в одном со мной коридоре — я тогда не знал, зачем, но не мог не заметить с удивлением, по некоторым мимолетным признакам, что я был предметом их наблюдения. Я чуял и замечал, что за мной следили (следовательно, как я потом увидел, они могли хозяйничать смело в моей комнате, когда я уходил), видел, как устраивались мне нарочно те или другие встречи с разными лицами, как меня вызывали на разговоры, выпытывая мой образ мыслей о том или о другом, между прочим, беспрестанно наводили на разговор о Тургеневе и зорко смотрели, как я завидую и т.д.
Мое положение по поводу этой мнимой, надетой на меня происками Тургенева, как шапка, зависти было очень затруднительно. Я давно перестал читать русские романы и повести: выучив наизусть Пушкина, Лермонтова, Гоголя, конечно, я не мог удовлетворяться вполне даже Тургеневым, Достоевским, потом Писемским, таланты которых были ниже первых трех образцов. Только юмор и объективность Островского, приближавшие его к Гоголю, удовлетворяли меня до значительной степени. Из Достоевского я прочел “Бедных людей”, где было десяток живых страниц, и потом, когда он написал какого-то Голяткина да Прохарчина — я перестал читать его и только прочел превосходное и лучшее его сочинение — "Мертвый дом”, а затем доселе ничего не читал, ни “Преступлений и наказаний”, которые, говорят, очень хороши, и ничего дальше. Писемского знаю хорошо “Плотничью артель” и вообще, что он читал — сам вслух (а он читал живо, точно играл), а больше ничего. Словом, приелось ли мне или у самого у меня было богатое содержание, только я не читал по-русски. Если спросят, читал ли я новую вещь какого-нибудь из них — скажешь нет: говорят, что я из зависти не читаю. Если прочтешь и строго осудишь — опять из зависти. И при этом глядят прямо в глаза, сами делая глупые лица! Словом, я замечал что-то странное, какое-то наблюдение за каждым моим шагом и словом. Многое я видел тогда, но обо всем, конечно, догадался уже после, когда разыгралась надо мною целая, огромная трагикомедия неприятностей, грубых и тонких шуток, всевозможного зла, заставившего меня бросить службу, литературу, бежать общества и запереться от всего в своей комнате. Мой свежий и здоровый организм был сильно потрясен, я потерял сон, нажил нервные припадки, во мне развилась хандра и я почти терял голову{21}.
Может быть, скажут, что я, говоря это все, брежу, так сказать, в нервном раздражении и сочинил глупую историю.
Ах, если б это так было! Как бы смиренно повинился я в своих заблуждениях, приписав их мнительности! Сам торжественно назвал бы себя сумасшедшим! Но не могу, ради истины, не могу!
Обращаюсь к Тургеневу. В повести “Дым” он взял мотив о мираже, говорю я, и опять вставил его в ту же рамку он все-таки снял опять с “Обрыва”, и именно со 2-й и 3-й частей, легкий, можно сказать, прозрачный, очень отдаленный слепок с романа, от которого он с тех пор, как слышал его от меня, не отходит ни на шаг.
Он приписал этому роману (“Обрыв”) огромное значение еще в его зародыше, значение, какого я тогда и сам не подозревал. Теперь, уже видя, что он сам начерпал оттуда и что дал Ауэрбаху и Флоберу и как все они трое выросли, написав свои параллельные романы по “Обрыву”, теперь только, говорю, я вижу, какое действие мог и должен бы был произвести этот роман, если б они все не забежали со своими слепками вперед!
Он нахватал в “Дыме” идейки и сценки то из 2-й, то из 3-й части (которые тогда у меня
И Литвинов, как Райский (на стр. 81, изд. 1868, “Дым”), негодует на генералов, как тот на Тычкова, его честная, плебейская гордость возмущалась (“Дым”, стр. 81) их толками, взглядами и проч.
По моей рукописи или по переданному ему моим слушателем тщательному описанию прочитанного мною Тургенев, как по узору, вышивает свой узор, с другими красками и иногда цветами, меняя расположение самих цветов, иногда листьев, вставляя кое-какие свои — и потом осмысливая моею же идеею. Довольно ему не только моей страницы, но и одного из “Обрыва” выражения, например, “Дела у нас, русских, нет” (стр. 509, том І-й), чтобы подхватить эту мысль и сделать ее мотивом повести, разбив последнюю по плану тех или других моих глав, со значительными изменениями обстановки. Он так разбросает и рассует выбранные им сцены, разговоры, выражения, что сначала и я сам не узнаю в розницу того или другого взятого у меня места — и только, по прочтении всего, сообразив вместе все целое и подробности, я вижу остов моего плана и мелькающие там и сям, в другом порядке и месте, подобные моим фигуры, или те же самые картинки и выражения, как у меня, пополам с его собственными, вставными изобретениями!
Та же какая-нибудь Вера или Марфинька, тот же Райский или Волохов послужат ему раз десять благодаря его таланту и изворотливости. Недаром Белинский сказал однажды при нем про меня: “Другому его романа (“Обыкновенная история”) стало бы на десять повестей, а он все в одну рамку уместил!”.
И Тургенев буквально исполнил это, наделав из “Обрыва” “Дворянское гнездо”, “Отцы и дети”, “Накануне” и “Дым” — возвращаясь не только к содержанию, к повторению характеров, но даже к плану его! А из “Обыкновенной истории” сделал “Вешние воды”!
Вот, за исключением “Записок охотника” да нескольких собственных повестей, вроде “Аси”, “Первой любви”, “Фауста”, — источник деятельности Тургенева, играющего роль главы новой школы во французской литературе, куда он пересадил из русской литературы все — то сам, то подшептав другим содержание, и самую форму русских сочинений “главы новой школы!”.
В “Дворянском гнезде” он ближе всех других своих повестей подошел к “Обрыву”, так что, при чтении, некоторые, как я слышал, замечали, что “отсюда (то есть из “Обрыва”) как будто что-то взято в “Дворянское гнездо”.
Прочие заимствования его так далеки, что он да я видим ясно сходство в них с “Обрывом”. Это скорее параллели (как я назвал их), где Тургенев, как тенденциозный по уму, “новый” человек дорожил больше всего идеями, а не образами, выражавшими их, играл из себя, на чужой счет, мыслителя, превозмогающего художника. Да у него — ни того, ни другого у самого и не производит голова, а он приводит только мое добро (сырой материал, по его словам) к известному знаменателю, высказывает явно и сознательно мой мотив, запрятанный в образы, то в самом тексте, то в заглавии (“Отцы и дети”, “Дым” и т.д.), то есть делает то, что делают фельетонисты, озаглавливая эффектно бледные журнальные известия, — о ссоре, о мертвом теле, о скандале в публичном месте и т.п. Да потом разводит это, как в “Дыме”, в измышлениях и развитиях моей идеи или моего образа. Так, например, в разговорах Потугина и Литвинова в “Дыме” он перевел на резонерство фигуры Волохова и Райского. А если к этому прибавить какое-нибудь лицо или сцену вроде “Записок охотника”, тогда и выходит хорошо!