Еврипид: Полное собрание трагедий в одном томе
Шрифт:
в состоянии тяжелой психической депрессии Ореста в более поздних трагедиях,
показывают, что Еврипид успешно использовал в этой области наблюдения
современной ему медицины, искавшей причины психических расстройств не вне
человека, а в нем самом. Если в разбираемой трагедии безумие Геракла
вызывается именно злокозненным божественным вмешательством, то его
назначение в художественном замысле Еврипида не вызывает сомнения: источник
зла и бедствий, обрушившихся на
"нраве", а в злой и капризной воле божества.
Эта мысль становится еще нагляднее при сравнении "Геракла" с Софокловым
"Аяксом". Как известно, и там вмешательство Афины, помрачившей рассудок
Аякса, приводит к трагическому исходу: истребив вместо Атридов и их свиты
ахейское стадо, Аякс, придя в себя, не может пережить навлеченного на себя
позора и кончает жизнь самоубийством. Мысль о самоубийстве владеет и
Гераклом, но при помощи Тесея, подоспевшего на выручку к другу, он ее
преодолевает: истинное величие человека состоит в том, чтобы переносить
испытания, а не сгибаться под их тяжестью; ужасное преступление он совершил
по воле Геры и не должен расплачиваться за него своей жизнью. Для героев
Софокла объективный результат их действий снимал вопрос о субъективных
причинах: напав на стадо, Аякс сделал предметом осмеяния себя самого, а не
Афину, и его рыцарская честь не может примириться с таким положением вещей.
Героев Еврипида страдание учит делать различие между собственной виной и
вмешательством божества: не снимая с себя ответственности за содеянное и
стремясь к очищению от пролитой крови, Геракл вместе с тем понимает, что,
оставаясь жить, он совершает человеческий подвиг, достойный истинного героя,
в то время как самоубийство было бы только уступкой порыву малодушия. К тому
же такое решение бросает очень неблагоприятный отсвет на Геру, истинную
виновницу страданий Геракла. Боги, по чьей воле люди без всякой вины терпят
такие страдания, недостойны называться богами - мысль, неоднократно
высказываемая в различных трагедиях Еврипида и являющаяся прямым выражением
его религиозного сомнения и скепсиса.
В оценку еврипидовского отношения к богам не вносит чего-либо принципи-
ально нового и многократно обсуждавшаяся исследователями трагедия
"Вакханки". Атмосфера дионисийского ритуала, с которой Еврипид мог ближе
соприкоснуться в полуварварской Македонии, чем живя в Афинах, произвела,
по-видимому, впечатление на поэта, отразившееся в этой трагедии. Однако
расстановка сил в "Вакханках" не отличается существенно от позиции
действующих лиц, например в "Ипполите", хотя столкновение противоборствующих
тенденций принимает
не выражает действием своего отношения к Афродите; старый слуга только
однажды мимоходом старается вразумить юношу, а Киприда не снисходит до
непосредственного спора с ним. В "Вакханках" сторону нового бога Диониса
принимают престарелый Кадм и сам прорицатель Тиресий, тщетно пытающиеся в
длинном споре привлечь на свою сторону Пенфея, который активно
противодействует неведомой религии; и сам Дионис - правда, под видом
лидийского пророка - вступает с Пенфеем в напряженный спор, стремясь разжечь
в нем любопытство и тем самым подтолкнуть его к гибели. Можно сказать, что
чем настойчивее Пенфей сопротивляется признанию Диониса, тем оправданнее его
поражение, - противники сталкиваются почти в открытой борьбе. Но не забудем,
что на стороне бога такие средства, которыми Пенфей не располагает, что его
гибель от рук исступленных вакханок во главе с его собственной матерью
Агавой оборачивается страшным бедствием для ни в чем не повинной женщины,
признававшей власть Диониса (как Федра подчинилась власти Афродиты), и что,
наконец, в финале (хоть он сохранился не полностью) Дионис отвечал на упреки
прозревшей Агавы в обычном для еврипидовских богов тоне, объясняя все
происшедшее местью непризнанного божества. Следовательно, и в этой трагедии
Еврипид оставался на позициях религиозного скептицизма, характерных для
всего его творчества.
"5 "
Едва ли не в каждой сохранившейся трагедии Еврипида можно найти более
или менее значительные отступления от традиционного изложения мифа,
благодаря которым поэту удавалось сконцентрировать главное внимание на
переживаниях героев. Переосмысление или даже переработка мифа, не говоря уже
об использовании различных его версий, сами по себе не являются признаком
новаторства Еврипида: такова была обычная практика афинских драматургов.
Разница между Еврипидом и его предшественниками состоит в том, что для него
миф перестал быть частью "священной истории" народа, каким он был для Эсхила
и Софокла. С понятием "священной истории" не надо связывать каких-либо
мистических представлений; наоборот, в "классической" афинской трагедии миф
освящал своим авторитетом вполне реальные общественные отношения и
государственные институты. Достаточно вспомнить эсхиловскую "Орестею", где
второстепенный вариант мифа о суде над Орестом в Афинах послужил основой для