Европа-45. Европа-Запад
Шрифт:
Отряд «Сталинград» возник в чужой, вражеской стране, где не было надежд на поддержку и сочувствие. Партизан всегда знает свой край. Леса, степи и горы родной страны помогают ему, как стены собственного дома. Здесь же местность была врагом, настороженным, затаившимся.
После разгрома эшелона с нефтью Михаил вывел отряд к рабочему поселку на другом конце долины и все-таки добился своего: они еще достали бумаги и разбросали по поселку листовки о партизанском отряде «Сталинград».
Потом пошли на запад. Теперь их вел Михаил. Риго не приходилось бывать в этих местах, и он охотно отказался
У них была необычная цель. Она возникла неожиданно. Заполонила сердца всех. Даже скептически настроенный Раймонд Риго, который после своего ночного рейда в долину начал относиться к Михаилу с уважением, был захвачен новой идеей.
Случилось это под вечер, когда они уже несколько дней кружили в горах, чтобы запутать возможную погоню из подземного завода. Лето осталось где-то далеко позади, их встречал сентябрь. Было время, когда воды в реках пахнут опавшей листвой, травы становятся прозрачными, как промасленная бумага, когда ночами спадают на землю серые дожди, а хмурые дни неохотно показывают людям скупое на ласку солнце.
Неожиданно — на прощанье — лето послало им щедрый подарок: сухую звонкую ночь и день, залитый солнцем и голубым небом. Солнце было похоже на молодого древнего бога, нагого и розового в морских разливах теплого ласкового неба. Они чувствовали, что это последнее солнце нынешнего лета, и прощались с ним. Каждому в тот день вспоминалась родина, и была она вся в солнечном огне, с голубыми шелками небес, украшенная изумрудами трав.
Михаилу Скибе представилась его Украина. Бескрайные степи дремлют под солнцем, подорожник зеленеет на обочине, пшеница шепчет и ластится к беленьким хаткам. Могучий Днепр разбросал нитки своих притоков и рукавов и нанизал на них жемчужины городов: белостенный Чернигов и гордый Киев — стольный град молодой Советской Украины, зеленые Черкассы и славную Полтаву, овеянный горячим дыханием заводов Днепропетровск и прославленное Запорожье с электрической подковой поперек Днепра, завихренный степными бурями Херсон — знаменитую «арбузную столицу» — и Николаев, который засматривает сразу в зеркала трех рек, маленький Очаков, где умирали за революцию матросы лейтенанта Шмидта, и Одессу — город, который подает руки всем заморским друзьям.
Генрих Дулькевич видел Польшу. Не хмурый Вавель и не камни варшавского Старого Мяста. Он видел родину, купающуюся в солнечном свете. Солнце лилось с небес на леса, на горы, на города и людей, которые умели так хорошо смеяться, петь и танцевать...
Пиппо Бенедетти лежал вверх лицом. Он упивался воздухом, хмельным как вино. Он плакал от гордости за Италию. Кто не был в Италии, тот не видел настоящего неба. Залитая голубым небом — о, Италия! — ты вся голубая!
Девушкой с подолом, полным роз и винограда, улыбалась из-под солнца Раймонду Риго Франция.
Ходил среди нагретых в небесном горниле каменных кружев Златой Праги Франтишек Сливка, и древние, как синие Татры, славянские песни гремели в его ушах.
Клифтон Честер не мог вспомнить ни одного тумана над Англией. Солнце и трава, из которых посматривают красные кирпичные домики,— это и была Англия.
Маленькое немецкое солнце двоилось, троилось, становилось стократным в глазах Юджина Вернера. Он был уверен,
Гейнц Корн был печален. Пока идет война, для немцев не было ни солнца, ни неба, ни зеленых трав.
Наступил вечер. Солнце катилось за леса. Голубое небо стало еще голубее и чище. Сосны пели колыбельные песни и вызванивали каждой веточкой, каждой иголочкой.
И вдруг звук далекого разрыва, приглушенный расстоянием, разбил, заглушил лесные шепоты, всколыхнул дремлющую землю. Они услышали звук после того, как Гейнц Корн, поднявшись на ноги, побежал куда-то вперед и, показывая рукой, закричал:
— Смотрите! Смотрите!
Западный край неба, голубой и чистый, прочеркнула толстая полоса белого дыма. Она клубилась и росла, как облачный столб над вулканом. Казалось, прыгнул кто-то высоко в небо и разматывает, тянет за собой нескончаемый свиток полотна, задымленного, обложенного кудрявыми барашками облаков. Столб все рос и рос. Он уже не мог стоять отвесно. Сгибаясь от собственной тяжести, он наклонился, а «кто-то» все разматывал и разматывал белый свиток, разделяя небо надвое.
— Это напоминает сотворение мира, — нарушил молчание француз. — Господь бог разделяет землю и воду. Посредине еще остается хаос, но не пройдет и нескольких минут, как он исчезнет.
— Это Страшный суд, — прошептал пан Дулькевич. — Конец света. Иначе нельзя назвать.
— Это ракета,—сказал Михаил. — Такими ракетами обстреливают немцы Лондон. Или же я ничего не понимаю вообще.
— С этой леди я имел счастье встречаться, — хмуро промолвил Юджин, вспомнив жаркий день в Стенморе, подполковника, «джип» и жуткую воронку около шоссе на зеленом лугу.
— Ракета, — прошептал англичанин. — Она полетела на Лондон. Мы должны немедленно идти. Они пустят еще и еще. Идемте! Скорей!
Его слова прозвучали как призыв.
— Мы пойдем туда, — твердо сказал командир. — Мы должны пойти.
— Туда! — воскликнул американец. — Туда — или никуда больше! Черт побери, мне начинает нравиться вся эта карусель!
— Туда! — топнул ногой пан Дулькевич.— Пся кошчь, мы поломаем эти фарамушки!
— Это очень далеко,— сказал Гейнц Корн.— Наверно, в Голландии.
— Мы пойдем в Голландию, — решительно заявил Пиппо Бенедетти. — Святая мадонна, если бы знала моя мама, где я! Но мы пройдем и в Голландию.
— Господа, — сказал Риго, — смею вас уверить, что это не примитивный самолет-снаряд «фау-1». Мне рассказывали, как он летит,— ничего подобного. Это что-то новое. Наверно, тот самый «фау-2», о котором кричит фашистская пропаганда. Новое оружие Гитлера. Последняя ставка берлинских игроков.
Война меняла свое лицо. Приобретала космический размах. Она отрывалась от земли, чтобы упасть на нее с еще большей силой. Путь партизан теперь определяла дымная кривая, что возникала каждый день в предвечернем небе. Клубящийся хвост ракеты заставлял забывать об усталости, об опасности. Глухой взрыв, который посылал ракету в небесные пространства, отзывался в их ушах могучим звуком. Они веселели, глаза загорались.