Европа-45. Европа-Запад
Шрифт:
Они свернули козьи ножки и долго курили молча.
Потом решили: поджечь хату.
«Так, значит, убьем?»—снова начал первый.
«Конечно».
«Чтобы и завода не осталось?»
«Ну да...»
«Воробьиное гнездо найди и подожги,— посоветовал один.— Сразу вспыхнет! »
Так, наверное, и сделали. Отошли в глубь двора, стали ждать, когда разгорится стреха.
Стреха занялась. Мишка слышал, как трещит солома. Уже потянуло дымом. А он все стоял в уголке, стиснув в кулаке зеленую стеклянную лампу, молча рыдал и повторял про себя: «Пусть только полезут! Пусть
Колхозники прибежали, когда уже упали стропила. Обеспамятевшего Мишку отец вынес на руках из хаты, гудящей от пламени...
— Пан Скиба, у вас было тяжелое детство,— сочувственно проговорил поляк.— До дьябла тяжелое!
— А потом нашлись люди, которые решили сделать тяжелой и всю мою жизнь... Товарищи! — Михаил поднялся.— Не забывайте того дня, когда вы увидели вон там, на западе, дым ракеты. Это наш день. Он ведет нас вперед!
И они шли вперед...
ОДИНОКАЯ МЕЛЬНИЦА
Спотыкаясь в темноте, пан Дулькевич мурлыкал:
Цо нам зостало з тих лят
Милошьчи первшей?
Зесхненте лишьче и квят,
В томику верши.
Вспомнення чуле и шепт,
И ясне лзи, цо не схнон,
И аньол смутку, цо вшедл
И тилько вестхнол...
Песенки напоминают мне весну моей жизни,— словно оправдываясь, сказал поляк.
И снова шлепали они по мокрому песку, руководясь в своем движении лишь холодным фосфорическим сияньем стрелочки компаса на руке у командира. И снова в унисон их медленным шагам плыли за ними песенки пана Дулькевича.
В еден цень, в еден дзвенк,
В едно песнь меланхолии
Злончил нас льос,
Плиньми разем в тен даль...
Было лето, и была Германия. Они позади. Колючие ежи шелестели ночами в прошлогодней листве, и в том шорохе слышались осторожные шаги погони. Летучие мыши неслышно вылетали из дупел в старых деревьях, растягивали в бледном небе косые паруса крыльев, их немой полет напоминал человеку о страшных сказках и об опасности. Реки, полные форели, звенели в борах, как хрустальное стекло, в их звоне слышалось предостережение.
Голландия встречала партизан дождями: наступала осень.
Гейнц — он побывал здесь в сороковом году — рассказывал о Голландии. Он не умел говорить красиво. По его словам получалось, что Голландия — это страна, где много воды, дождя, туманов, каналов, травы, тюльпанов, сыра и ветряных мельниц. Ветряки здесь стоят как памятники. На центральной площади Роттердама высится мельница с круглой конусной крышей. По праздникам ее украшают электрическими гирляндами. Если нет ветра, крылья вертит электричество. Голландцы любят старину. Женщины там до сих пор ходят в кружевных чепцах и в фартуках, которые можно увидеть на картинах Рембрандта.
Но пока партизаны не видели ни голландцев, ни тюльпанов, ни сыра, ни даже ветряков.
Перед ними расстилалась холмистая равнина, пересеченная пологими валами песчаных дюн. На дюнах изредка росли сосны, стояли одинокие тополя, стлался мокрый вереск, и шумел на ветру колючий дрок.
Ракета взлетала теперь уже совсем недалеко, за рекой, и, удаляясь, словно сгорала в небе. Им казалось,
В этот вечер они перебрались через речку в старой лодке, которую нашли в кустах лозняка. Ночь должна была привести их к ракетной площадке. Что она собою представляет? Никто не знал. Может, охраняет ракетные базы полк, дивизия, армия. Может, там все скрыто в подземельях, за толсты-ми бетонными стенами, стальными дверьми.
Михаил вспоминал, как он шел на штурм дота с дубиной в руке, и усмехался: теперь они не отступятся.
У Клифтона Честера вот уже два дня перед глазами неотступно стояла картина: в дождливых сумерках висит над самой землей гигантский заостренный карандаш. Огненное кольцо пылает внизу. Но вот огонь усиливается, карандаш отрывается от земли и летит вверх. Все это продолжается частицу секунды. И он видит снова и снова, как срывается стальная ракета с огненного прикола и летит вверх, чтобы упасть затем на Лондон, на Англию, на его несчастную мать, на невесту Айрис.
И когда на рассвете за дюнами перед партизанами вдруг замаячил силуэт одинокого ветряка, Клифтону показалось, что это не ветряк, а ракета. Он попросил командира, чтобы тот отпустил его вперед одного. Он имеет право увидеть ракету первым. Месть — это ведь его исключительное право.
Михаил послал к ветряку Клифтона и Сливку. Он ценил отвагу англичанина, но не забыл старинной мудрости, что отвага — это наука о том, чего следует бояться, а чего нет. В разведку всегда надо идти вдвоем — так подсказывает осторожность.
Сливка и Честер перекатились через дюну. Серые кусты окропили их холодными брызгами. Сливке было холодно и страшно. Ему хотелось поговорить. Когда говоришь, забываешь о страхе.
— Господин Честер,— сказал Франтишек,— я очень жалею, что со мной нет фотографии моей Ружены и Гонзика. Вы не можете себе представить, какие они милые.
Клифтон молча лез на новую дюну. Он полз по песку, зарывался в него и шипел:
— Пригнитесь!
Ветряк стоял дальше, чем казалось на первый взгляд. Дюны, как и горы, скрадывают расстояние. Ползти было все труднее, все чаще останавливался Франтишек Сливка, чтобы передохнуть, а Клифтон все плыл по песку вперед, как пароход. Словно они были не на одинаковых харчах в лагере уничтожения.
Когда уже до мельницы оставалась сотня метров, разведчики увидели с вершины холма, что она стоит над старым высохшим каналом. По нему, наверно, можно идти, как по проспекту. У англичанина загорелись глаза.
— Возвращайтесь назад,— шепнул он Сливке,— и скажите о канале. По нему мы можем идти и днем. А я побуду здесь. В мельнице, по-моему, никого нет.
Правда, ветряк стоял закрытый. Серый от непогод, старый и немощный, он еще держался на высоком фундаменте из потемневшего кирпича. Парусиновые клетки в крыльях наполовину сгнили, старая ткань висела лоскутами. Дышло, за которое когда-то поворачивали мельницу к ветру, торчало мертвое и нескладное. Ветряк смотрел на мокрые дюны своими темными дощатыми стенами без окошечек, своей закрытой дверью — и ничего не видел.