Европеец

Фризман Л. Г.

Тщетно Петр Пустынник силою неба и земли хотел разлучить любовников, они называли друг друга самыми нежными именами, клялись в вечной любви и в вечном терзании. Между тем Лузиньян с своею женою почтительно преклонили колена пред Пустынником, и толпа Крестоносцев укоряла любовников в непослушании. Оросман ломал руки свои, бросался в объятия своей подруги; кровяные слезы катились из глаз его, он обнимал Агию, крепко сжимал ее в своих объятиях и обессиленный падал на землю. С досадою смотрел я на зрителей, которые наводили на нас лорнеты и хладнокровно рукоплескали нашим страданиям, — вдруг смотрю на свою ложу — и с ужасом вижу самого себя: я тоже смеялся и иногда также хлопал в ладоши с другими. Но этот ужас скоро уступил место другому — Крестоносцы с неистовством влачили по земле злополучную Агию. Отец удерживал Оросмана. Гордый наследник мусульманского трона собирает последние силы, презирает страшное могущество Пустынника и в забытии бросается на него, но Петр возводит руки, гром грянул, и Оросман мертв, и впервые улыбка раздвинула уста ненавистного старца.

«Особы непринадлежащие к театру не имеют права входа в оной во время репетиции», — проговорил кто-то возле меня — я проснулся, уже было утро — пустый Театр едва освещался свечою Суфлера, луч утреннего солнца преломлялся с колонны, — на сцене повторяли какой-то водевиль, режиссер хлопотал, работники тащили через сцену половину Египетского обелиска…

ь. ъ. й. [4]

Э. П. Перцов. П<ушкин>у

[4] ь.ъ. й — псевдоним

В. Ф. Одоевского.

Счастлив любимец наслажденья, Свободу в сердце утаив; Счастлив причастник вдохновенья: Ты, мой Поэт! вдвойне счастлив. Сама судьба ковром богатым Тебе устлала жизни путь, Любовь была твоим пенатом, Веселий чистых ароматом Дышала пламенная грудь. Чтя неба волю роковую, Ты беззаботно юность вел, Хоть Промысл тучу громовую Вдруг на главу твою навел. Ты злополучьем был украшен; Гордись бедой своей, Поэт! Так год пожаров и побед Сгромил верхи Кремлевских башен, Но снова годы тишины Их красотой изумлены И пусть все в мире время косит,— Тебе ль робеть? ты свой удел В стихах златых запечатлел: Твоих веселий сердце просит, Твоя печаль наводит грусть, И девы помнят наизусть Твои сердечные куплеты. Как часто юные поэты, Плетя на твой узор стихи, Кончают рифмами твоими, И рады б знать твои грехи, Чтобы исповедоваться ими.

Э. П. Перцов. Элегия

Грустна, тяжка забота дум Но есть мне светлые мгновенья, Когда порывом вдохновенья Вдруг вознесен крылатый ум. Расторгнув узы жизни дольной, Широк, могуч его полет И с высоты своей престольной Куда, чего не досягнет? Красы и ужасы природы Тогда очам обнажены; Внимал я, на лоне тишины И буйства крик и песнь свободы, И там, где славят жизнь народа Предвижу сон развалин и могил; Не изумлен я разрушенью, Причастник таинственных сил; Не предан я земному наслажденью Всесозерцающей душой. Мне льются в грудь восторженные чувства; Любви и дружбы жар святой И благодатный жар искусства Доступны мне все помыслы богов, — И самый замысл мирозданья И тайна злобная гробов И ложь житейского, страданья. Тогда живу я жизнью не одной. Небес святыня, гордость ада Позор земли, — все предо мной, Все моего добьется взгляда В тот краткий миг, в тот миг святой, Какой-то тайной обновленный, Слился сердечный трепет мой С движеньем, с жизнью вселенной О если бы тогда возмог Единым излияться словом, Звук грянул бы вдруг отзывом громовым И содрогнулся б ветхий мир Как в ночь Христова Воскресенья Слепой языческий кумир. О, для чего так кратко вдохновенье! Зачем его так сладок срочный пир.

А. И. Полежаев. Романс

Утро жизнью благодатной Осветило сонный мир; Дышит влагою прохладной Упоительный Зефир. Нега, радость и свобода Торжествуют юный день, Но в моих очах природа Отуманена как тень. Что мне с жизнью, что мне с миром? На душе моей тоска Залегла как над Вампиром Погребальная доска. Вздох волшебный сладострастья С стоном девы пролетел И в груди за призрак счастья Смертный хлад запечатлел. Уж давно огонь объятий На злодее не горит, Но над ним как звук проклятый Этот стон ночной гремит. О исчезни стон укорной И замри как замер ты На устах красы упорной Под покровом темноты.

А. И. Полежаев. Букет

К груди твоей, Эмма, Приколот букет — Он жизни эмблема, — Но розы в нем нет! Узорней, алее Есть много цветов, Но краше, милее Царица лугов. Эфирный влетает В окно мотылек На перьях лобзает Он каждый цветок. Над ландышем вьется К лилее прильнул Кружится, несется И быстро порхнул. Куда ж ты бесстрастный Любовник цветов Иль ищешь прекрасной Царицы лугов? О Эмма, О Эмма, Вот блеск красоты Как роза — эмблема Невинности ты.

А. С. Пушкин. Отрывок из повести

XXI Туда*, я помню, ездила всегда *В церковь 66* Графиня… (звали как, не помню, право) Она была богата, молода; Входила в церковь с шумом, величаво; Молилась гордо (где была горда!). Бывало, грешен; все гляжу направо, Все на нее. Параша перед ней Казалось, бедная, еще бедней. XXII Порой графиня на нее небрежно Бросала важный взор свой. Но она Молилась богу тихо и прилежно И не казалась им развлечена. Смиренье в ней изображалось нежно; Графиня же была погружена В самой себе, в волшебстве моды новой, В своей красе надменной и суровой. XXIII Она казалась хладный идеал Тщеславия. Его б вы в ней узнали; Но сквозь надменность эту я читал Иную повесть: долгие печали, Смиренье жалоб… В них-то я вникал, Невольный взор они-то привлекали… Но это знать графиня не могла И,

верно, в список жертв меня внесла. XXIV Она страдала, хоть была прекрасна И молода, хоть жизнь ее текла В роскошной неге; хоть была подвластна Фортуна ей; хоть мода ей несла Свой фимиам, — она была несчастна. Блаженнее стократ ее была, Читатель, новая знакомка наша, Простая, добрая моя Параша. XXV Коса змией на гребне роговом, Из-за ушей змиею кудри русы, Косыночка крест-на-крест иль узлом, На тонкой шее восковые бусы — Наряд простой; но пред ее окном Все ж ездили гвардейцы черноусы, И девушка прельщать умела их Без помощи нарядов дорогих.

66 Выноска рукой Пушкина. (Ред.)

Е. Ф. Розен. Баядера (Индейская Легенда)

Из Гете

Магадё, земли властитель С неба к нам сошел опять, Как простой, юдольный житель, Грусть и радость испытать. Также ведаясь с судьбами Чтоб людей судьею быть, Он, небесный, хочет с нами Человечески пожить! И в образе путника взяв во вниманье Веселье младенцев и взрослых деянье Идет он иные страны навестить. В вечер, город покидая, Вышел к крайним теремам; Вот! прелестница младая, Нарумяненная, там! «Здравствуй, дева! В честь привета Выйду тотчас! — Кто же ты?» — Баядера я, и это Дом любви и красоты! — И бьет она мерно в Кимвалы для пляски; Прелестно кружится и, полная ласки Ему поклоняясь, подносит цветы. Убеждений нежной силой К двери путника манит: Вот, сейчас красавец милый Лампа терем осветит! Ты устал ли, я водою Боль в ногах твоих уйму; Отведу тебя к покою, Иль веселием займу! С улыбкою видит ее попеченье Притворный страдалец: в грехах и растленье Прямое является сердце ему. Гостю рабски угождая, Дева трудится шутя, И искусница младая Стала истины дитя! Понемногу, после цвета, Плод растет своей чредой, И покорность есть примета Близкой страсти молодой! Но строже и строже ее испытуя, Всеведец, при ней то резвясь, то тоскуя, Томится сердечною мукой живой. Дева чувствует ответно, Целовать себя дает, И смущается приметно, И впервые слезы льет; Поворотливые члены Опустились, и она Упадает на колены Другу сердцем предана. И так для желанных любви наслаждений В таинственный полог сливаются тени Вкруг мягкого ложа веселого сна. Поздний сон за долгим счастьем; Ночь минутная прошла, Дева с сонным сладострастьем Гостя крепко обняла — Труп холодный!.. Крик испуга И отчаяния зов… Ах, уносит тело друга И костер уже готов! Она погребальному пенью внимает, Свирепствует, плачет, толпу разделяет… «Кто это? зачем ты?» вопрос ей жрецов. Пред носилками упала: «Мужа воротите мне!» И вопила и кричала. «Я ищу его в огне!.. Эти ль чудные составы Пламя в пепел обратит. Ах, одна лишь ночь забавы… Но он мне принадлежит!» И хором поют: «Мы несем для сожженья И старца, отжившего в дни одрехленья, И юношу в дни, когда юность блестит!» «Слушай голос нашей веры: Дева, муж твой не был он: Мужа нет у Баядеры, Нет обязанности жен! Тень лишь следует за телом Неразлучно к мертвецам; Лишь супруга славным делом За супругом, к небесам! Труба, издавай заунывные звуки! О Боги! прострите вы к юноше руки — Средь пламени юноша шествует к Вам!» Хора мрачными словами Девы грусть раздражена — С распростертыми руками В пламя бросилась она… Но небесный воскресает На пылающем костре — С ним любовница взлетает На руках его горя. Раскаянья ждет от людей Провиденье. В объятиях пламенных Бог нам спасенье Готовит еще и на смертном одре!

Приложения

Л. Г. Фризман. Иван Киреевский и его журнал «Европеец»

I. Начало

Иван Киреевский родился 22 марта 1806 г. в Москве. Он был выходцем из старинного дворянского рода, владевшего обширными поместьями в Белевском уезде Тульской губернии. Там находилось и село Долбино, пожалованное в начале XVII в. за осадное сидение его предку — белевскому дворянину Василию Семеновичу. Здесь будущий критик провел детские годы. Его отец, Василий Иванович Киреевский (1773–1812), был широко образованным человеком с разносторонними интересами. Он владел пятью языками, увлекался естественными науками и медициной, ставил физические и химические опыты, лечил тех, кому случалось обращаться к нему за помощью. В доме была богатая библиотека. Василий Иванович «сам переводил и даже печатал романы и другие мелкие литературные произведения того времени». Он служил в гвардии, ушел в отставку в чине секунд-майора, а в 1805 г. женился на Авдотье Петровне Юшковой (1789–1877). Когда началась Отечественная война, В. И. Киреевский перевез семью в Орел, а сам отдался приведению в порядок местного госпиталя, переполненного ранеными. Он вложил в это и свои средства, и способности медика. Самоотверженность, проявленная В. И. Киреевским в те дни, стоила ему жизни: он заразился тифом и 1 ноября 1812 г. скончался.

Авдотья Петровна возвратилась в Долбино. На руках 23-летней вдовы было трое детей: в 1808 г. она родила младшего сына Петра, в будущем известного фольклориста, собирателя народных песен, археолога, археографа, переводчика, а в 1811 — дочь Марию. Сюда же в начале 1813 г. переехал В. А. Жуковский, преданно и заботливо помогавший своей племяннице: Авдотья Петровна была внучкой Афанасия Ивановича Бунина — отца поэта. Но намерение Жуковского посвятить себя воспитанию маленьких Киреевских не осуществилось. В конце 1815 г. он покинул Белев и больше туда не вернулся. В его стихотворении «Прощание» запечатлена трогательная сцена, позволяющая ощутить, сколь нежные чувства связывали Жуковского с его маленькими воспитанниками и особенно с «Ваничкой»: