Европеец

Фризман Л. Г.

Известно, что сказала г-жа Сталь [7] о Талейране. Г-жа Сталь, столько же неумеренная в дружбе, сколько и ненависти, не упускавшая никогда случая превозносить отца своего или любовника, — не могла простить неблагодарному другу. В первое время революции Талейран был в Америке [8] ; он возвращался во Францию, когда окончилось уже царство Робеспиера, и Баррас [9] , старинный дворянин, глава Директории, старался возвратить обществу Парижа сколько-нибудь той изящной учтивости, которая украшала последние дни монархии. Общество в это время было составлено из разнородных стихий: первые места занимали в нем люди деятельные и предприимчивые. Несчастия минувшие, опасность еще не прошедшая внушали жажду наслаждений, скоротечных и неверных, как текущая минута, и препятствовали водворению тонкого вкуса и нравственности. Баррас посреди двора своего, украшенного присутствием г-жи Тальень [10] и г-жи Богарне (Жозефины) [11] , и г-жа Сталь, блестящим умом привлекавшая все заметные дарования того времени, — составляли два центра самовластного парижского общества. Доказательством важности их могут служить те усилия, которые употреблял Бонапарте, чтобы в них быть принятым и им нравиться. Талейран был старый знакомый г-жи Сталь: частые посещения его поддерживали приязнь. Одаренный тою утонченною ловкостью, которая начинала уже входить в моду; обладая в самой высшей степени всеми дарованиями, нужными для самых важных государственных мест, прежний епископ [12] имел блестящие успехи во всех обществах, но не находил должностного места в Республике. К тому же денежные его обстоятельства весьма были в худом положении; уже в Америке принужден он был заложить часы свои. Однажды приходит он к г-же Сталь гораздо ранее обыкновенного, вынимает кошелек, показывает 20 франков, в нем лежащих, и говорит ей: «вот все мое имение, а жить надобно; если вы ничего не можете для меня сделать, то мне остается броситься в Сену» [13] .

[7] Сталь — (см. примеч. 15 к статье «Письма из Парижа», с. 495). При ее посредничестве Талейран в 1797 г. стал министром иностранных дел. Об обстоятельствах этого назначения автор статьи подробнее рассказывает ниже. Впоследствии Ж. де Сталь жестоко разочаровалась в Талейране и говорила: «Он продал Директорию, он продал Консульство, Империю, императора, он продал Реставрацию, он все продал и не перестанет продавать до последнего своего дня все, что сможет и даже чего не сможет продать» (Цит. по кн.: Тарле Е. В. Указ. соч. С. 119, 120).

[8] В первое время революции Талейран был в Америке… — С 1792 г. Талейран оказался в эмиграции, в 1794–1796 гг. жил в Америке.

[9] Баррас Поль (1755–1829) — деятель Великой французской революции, один из организаторов термидорианского переворота. В период Директории входил во все ее составы.

[10] Тальень — Тальен Жанна Мари Игнасия Тереза (1773–1835), урожденная Тереза Кабарюс, маркиза де Фонтане, позднее — княгиня Шиме, жена французского политического деятеля Жана Ламбера Тальена (1767–1820), принимавшая активное участие в политической борьбе своего времени и прозванная «Notre-Dame de Termidor».

[11] Богарне Жозефина (1763–1814) — в 1779–1794 гг. жена генерала А. Богарне, казненного по обвинению в измене, в 1796–1809 г. — первая жена Наполеона Бонапарта.

[12]… прежний епископ… —

Талейран был епископом Отенской епархии с 1788 по 1791 г., после чего навсегда отказался от духовного звания.

[13] Однажды приходит он к г-же Сталь… и говорит… мне остается броситься в Сену». — Ср. описание этого эпизода в кн. Е. В. Тарле (Тарле Е. В. Указ. соч. С. 48).

Г-жа Сталь, обрадованная случаем показать в одно время и могущество свое и преданность Талейрану, принялась немедленно действовать. В то время Директория желала упрочить власть свою, доверяя ее людям, незамешанным в ужасных кровопролитиях предыдущего правительства. Г-жа Сталь доказала пяти директорам, что человек с дарованием неотъемлемо великим, преданный с младенчества свободе, не участвовавший во всех во имя ее злоупотреблениях, уважаемый всеми и знатный по рождению, был единственный министр, способный остановить волнение и связать вместе все изначальные основания революции.

Красноречие г-жи Сталь имело полный успех, и знаменитый ее клиент за свои 20 фр. был сделан министром иностранных дел. Но время переходчиво; покровительница и покровительствуемый переменились местами, силою многих непредвиденных обстоятельств Талейран не мог остаться другом г-жи Сталь, а Коринна [14] , ожесточенная несчастием и воспоминанием, обратила в ненависть прежнее чувство приязни к неблагодарному счастливцу.

Признавая в человеке дарования великие, мы часто не знаем, какое дать ему место между людьми, одаренными необыкновенными способностями. Оттенки, различающие их между собой, происходят вообще от разнообразия характеров, а не от разнообразия умов. Один покоряет счастие решительностью, другой гибкостью. Одаренный характером твердым, едва достигает времени, благоприятного для своего гения. возвышается тотчас над всеми обстоятельствами, расторгает все препятствия и заставляет толпу одушевиться страстью, над ним господствующею. Такие люди славны в истории, ибо выражают вполне характеристику своего времени, самым резким, самым благородным образом. Но если благоприятные обстоятельства переменятся, если возникнут другие враждебные, гений их, не умея приноравливаться к силе противной, — предается тому же бурному потоку, которому обязан своим возвышением, уносится им и тонет, разбитый о скалу.

[14] Коринна — Ж. де Сталь. Автор называет ее Кориной, сравнивая де Сталь с героиней ее романа «Корина, или Италия», проповедовавшего свободу личности.

Перед нами разительный тому пример. Наполеон явился на политическое поприще в ту самую минуту, когда его дарования должны были на нем отличиться. Можно разделить жизнь Наполеона на три периода: первый, когда народ французский и войско, слившись воедино, чувствовали необходимость безопасности внутренней, вместе с страстным влечением к славе внешней. Эта эпоха принадлежит Наполеону, согласуется с его врожденным властолюбием и воинскими дарованиями. Тогда он истинно был тем, чем позднее мечтал быть: единственным представителем нации. Но скоро, увлеченный честолюбивым своим гением, он забыл слушать голос общего мнения, которым должен был руководствоваться. Восторг к военным подвигам, возведший его на первую ступень в Республике, послужил ему основанием произвольного могущества; желание безопасности, вручившее ему власть гражданскую как главе свободного народа, употребил он средством к угнетению. Последний период царствования Наполеона начался, когда самовластие его создало противодействие в том самом общем мнении, которое возвело его к власти, уступая необходимости покоя. Победа оста- [15]

[15] Победа оста… — На этих словах печатание журнала было прервано.

Дополнения

Е. А. Баратынский

* * *

Бывало, отрок, звонким кликом Лесное эхо я будил, И верный отклик в лесе диком Меня смятенно веселил. Пора другая наступила, И рифма юношу пленила, Лесное эхо заменя. Игра стихов, игра златая! Как звуки, звукам отвечая, Бывало, нежили меня! Но все проходит. Остываю Я и к гармонии стихов — И как дубров не окликаю, Так не ищу созвучных слов.

Языкову

Бывало, свет позабывая С тобою, счастливым певцом, Твоя Камена молодая Венчалась гроздьем и плющом И песни ветреные пела, И к ней, безумна и слепа, То, увлекаясь, пламенела Любовью грубою толпа, То, на свободные напевы Сердяся в ханжестве тупом, Она ругалась чудной девы Ей непонятным божеством. Во взорах пламень вдохновенья, Огонь восторга на щеках, Был жар хмельной в ее глазах Или румянец вожделенья… Она высоко рождена, Ей много славы подобает: Лишь для любовника она Наряд менады надевает; Яви ж, яви ее скорей, Певец, в достойном блеске миру: Наперснице души твоей Дай диадему и порфиру; Державный сан ее открой, Да изумит своей красой, Да величавый взор смущает Ее злословного судью, Да в ней хулитель твой познает Мою царицу и свою.

В. А. Жуковский. Сказка о царе Берендее, о сыне его Иване-царевиче, о хитростях Кощея бессмертного, и о премудрости Марьи-царевны, Кощеевой дочери

Жил-был царь Берендей до колен борода. Уж три года Был он женат и жил в согласье с женою; но все им Бог детей не давал, и было царю то прискорбно. Нужда случилась царю осмотреть свое государство; Он простился с царицей и восемь месяцев ровно Пробыл в отлучке. Девятый был месяц в исходе, когда он, К царской столице своей подъезжая, на поле чистом В знойный день отдохнуть рассудил; разбили палатку; Душно стало царю под палаткой, и смерть захотелось Выпить студеной воды. Но поле было безводно… Как быть, что делать? А плохо приходит; вот он решился Сам объехать все поле: авось, попадется на счастье Где-нибудь ключ. Поехал и видит колодезь. Поспешно Спрянув с коня, заглянул он в него: он полон водою Вплоть до самых краев; золотой на поверхности ковшик Плавает. Царь Берендей поспешно за ковшик — не тут-то Было: ковшик прочь от руки. За янтарную ручку Царь с нетерпеньем то правой рукою, то левой хватает Ковшик; но ручка, проворно виляя и вправо и влево, Только что дразнит царя и никак не дается. Что за причина? Вот он, выждавши время, чтоб ковшик Стал на место, хвать его разом справа и слева — Как бы не так! Из рук ускользнувши, как рыбка нырнул он Прямо на дно колодца и снова потом на поверхность Выплыл, как будто ни в чем не бывал. «Постой же! (подумал Царь Берендей) я напьюсь без тебя», и, недолго сбираясь, Жадно прильнул он губами к воде и струю ключевую Начал тянуть, не заботясь о том, что в воде утонула Вся его борода. Напившися вдоволь, поднять он Голову хочет… ан нет, погоди! не пускают; и кто-то Царскую бороду держит. Упершись в ограду колодца, Силится он оторваться, трясет, вертит головою — Держат его да и только. «Кто там? пустите!» — кричит он. Нет ответа; лишь страшная смотрит со дна образина: Два огромные глаза горят, как два изумруда; Рот разинутый чудным смехом смеется; два ряда Крупных жемчужин светятся в нем, и язык, меж зубами Выставясь, дразнит царя; а в бороду впутались крепко Вместо пальцев клешни. И вот, наконец, сиповатый Голос сказал из воды: «Не трудися, царь, понапрасну; Я тебя не пущу. Если же хочешь на волю, Дай мне то, что есть у тебя и чего ты не знаешь». Царь подумал: «Чего ж я не знаю? Я, кажется, знаю Все!» И он отвечал образине: «Изволь, я согласен». «Ладно! — опять сиповатый послышался голос. — Смотри же, Слово сдержи, чтоб себе не нажить ни попрека, ни худа». С этим словом исчезли клешни; образина пропала. Честную выручив бороду, царь отряхнулся, как гоголь, Всех придворных обрызгал, и все царю поклонились. Сев на коня, он поехал; и долго ли, мало ли ехал, Только уж вот он близко столицы; навстречу толпами Сыплет народ, и пушки палят, и на всех колокольнях Звон. И царь подъезжает к своим златоверхим палатам — Там царица стоит на крыльце и ждет; и с царицей Рядом первый министр; на руках он своих парчевую Держит подушку; на ней же младенец, прекрасный, как светлый Месяц, в пеленках колышется. Царь догадался и ахнул. «Вот оно то, чего я не знал! Уморил ты, проклятый Демон, меня!» Так он подумал и горько, горько заплакал; Все удивились, но слова никто не промолвил. Младенца На руки взявши, царь Берендей любовался им долго, Сам его взнес на крыльцо, положил в колыбельку и, горе Скрыв про себя, по-прежнему царствовать начал. О тайне Царской никто не узнал; но все примечали, что крепко Царь был печален — он все дожидался; вот придут за сыном; Днем он покоя не знал, и сна не ведал он ночью. Время, однако, текло, а никто не являлся. Царевич Рос не по дням — по часам; и сделался чудо-красавец. Вот наконец и царь Берендей о том, что случилось, Вовсе забыл… но другие не так забывчивы были. Раз царевич, охотой в лесу забавляясь, в густую Чащу заехал один. Он смотрит: все дико; поляна; Черные сосны кругом; на поляне дуплистая липа. Вдруг зашумело в дупле; он глядит: вылезает оттуда Чудный какой-то старик, с бородою зеленой, с глазами Также зелеными. «Здравствуй, Иван-царевич, — сказал он. — Долго дожидалися мы; пора бы нас вспомнить». — «Кто ты?» — царевич спросил. «Об этом после; теперь же Вот что ты сделай: отцу своему, царю Берендею, Мой поклон отнеся да скажи от меня: не пора ли, Царь Берендей должок заплатить? Уж давно миновалось Время. Он сам остальное поймет. До свиданья». И с этим Словом исчез бородатый старик. Иван же царевич В крепкой думе поехал обратно из темного леса. Вот он к отцу своему, царю Берендею, приходит. «Батюшка царь-государь, — говорит он, — со мною случилось Чудо». И он рассказал о том, что видел и слышал. Царь Берендей побледнел, как мертвец. «Беда, мой сердечный Друг, Иван-царевич! — воскликнул он, горько заплакав. — Видно, пришло нам расстаться!..» И страшную тайну о данной Клятве сыну открыл он. «Не плачь, не крушися, родитель, — Так отвечал Иван-царевич, — беда невелика. Дай мне коня; я поеду; а ты меня дожидайся; Тайну держи про себя, чтоб о ней здесь никто не проведал, Даже сама государыня-матушка. Если ж назад я К вам по прошествии целого года не буду, тогда уж Знайте, что нет на свете меня». Снарядили как должно В путь Ивана-царевича. Дал ему царь золотые Латы, меч и коня вороного; царица с мощами Крест на шею надела ему; отпели молебен; Нежно потом обнялися, поплакали… с богом! Поехал В путь Иван-царевич. Что-то с ним будет? Уж едет День он, другой и третий; в исходе четвертого — солнце Только успело зайти — подъезжает он к озеру; гладко Озеро то, как стекло, вода наравне с берегами; Все в окрестности пусто; румяным вечерним сияньем Воды покрытые гаснут, и в них отразился зеленый Берег и частый тростник — и все как будто бы дремлет; Воздух не веет; тростинка не тронется; шороха в струйках Светлых не слышно. Иван-царевич смотрит, и что же Видит он? Тридцать хохлатых сереньких уточек подле Берега плавают; рядом тридцать белых сорочек Подле воды на травке лежат. Осторожно поодаль Слез Иван-царевич с коня; высокой травою Скрытый, подполз и одну из белых сорочек тихонько Взял; потом угнездился в кусте дожидаться, что будет. Уточки плавают, плещутся в струйках, играют, ныряют… Вот наконец, поиграв, поныряв, поплескавшись, подплыли К берегу; двадцать девять из них, побежав с перевалкой К белым сорочкам, оземь ударились, все обратились В красных девиц, нарядились, порхнули и разом исчезли. Только тридцатая уточка, на берег выйти не смея, Взад и вперед одна-одинешенька с жалобным криком Около берега бьется; с робостью вытянув шейку, Смотрит туда и сюда, то вспорхнет, то снова присядет… Жалко стало Ивану-царевичу. Вот он выходит К ней из-за кустика; глядь, а она ему человечьим Голосом вслух говорит: «Иван-царевич, отдай мне Платье мое, я сама тебе пригожуся». Он с нею Спорить не стал, положил на травку сорочку и, скромно Прочь отошедши, стал за кустом. Вспорхнула на травку Уточка. Что же вдруг видит Иван-царевич? Девица В белой одежде стоит перед ним, молода и прекрасна Так, что ни в сказке сказать, ни пером описать, и, краснея, Руку ему подает и, потупив стыдливые очи, Голосом звонким, как струны, ему говорит: «Благодарствуй, Добрый Иван-царевич, за то, что меня ты послушал; Тем ты себе самому услужил, но и мною доволен Будешь: я дочь Кощея бессмертного, Марья-царевна; Тридцать нас у него, дочерей молодых. Подземельным Царством владеет Кощей. Он давно уж тебя поджидает В гости и очень сердит; но ты не пекись, не заботься, Сделай лишь то, что я тебе присоветую. Слушай: Только завидишь Кощея-царя, упади на колени, Прямо к нему поползи; затопает он — не пугайся; Станет ругаться — не слушай; ползи да и только; что после Будет, увидишь; теперь пора нам». И Марья-царевна В землю ударила маленькой ножкой своей; расступилась Тотчас земля, и они вместе в подземное царство спустились. Видят дворец Кощея бессмертного; высечен был он Весь из карбункула камня и ярче небесного солнца Все под землей освещал. Иван-царевич отважно Входит: Кощей сидит на престоле в светлой короне; Блещут глаза, как два изумруда; руки с клешнями. Только завидел его вдалеке, тотчас на колени Стал Иван-царевич. Кощей же затопал, сверкнуло. Страшно в зеленых глазах, и так закричал он, что своды Царства подземного дрогнули. Слово Марьи-царевны Вспомня, пополз на карачках Иван-царевич к престолу; Царь шумит, а царевич ползет да ползет. Напоследок Стало царю и смешно. «Добро ты, проказник, — сказал он,— Если тебе удалося меня рассмешить, то с тобою Ссоры теперь заводить я не стану. Милости просим К нам в подземельное царство; но знай, за твое ослушанье Должен ты нам отслужить три службы; сочтемся мы завтра; Нынче уж поздно; поди». Тут два придворных проворно Под руки взяли Ивана-царевича очень учтиво, С ним пошли в покой, отведенный ему, отворили Дверь, поклонились царевичу в пояс, ушли, и остался Там он один. Беззаботно он лег на постель и скоро Сном глубоким заснул. На другой день рано поутру Царь Кощей к себе Ивана-царевича кликнул: «Ну, Иван-царевич, — сказал он, — теперь мы посмотрим, Что-то искусен ты делать? Изволь, например, нам построить Нынешней ночью дворец: чтоб кровля была золотая, Стены из мрамора, окна хрустальные, вкруг регулярный Сад и в саду пруды с карасями; если построишь Этот дворец, то нашу царскую милость заслужишь; Если

же нет, то прошу не пенять… головы не удержишь!» — «Ах ты, Кощей, окаянный, — Иван-царевич подумал, — Вот что затеял, смотри пожалуй!» С тяжелой кручиной Он возвратился к себе и сидит пригорюнясь; уж вечер; Вот блестящая пчелка к его подлетела окошку, Бьется об стекла — и слышит он голос: «Впусти!» Отворил он дверку окошка, пчелка влетела и вдруг обернулась Марьей-царевной. «Здравствуй, Иван-царевич; о чем ты Так призадумался?» — «Нехотя будешь задумчив, — сказал он. — Батюшка твой до моей головы добирается». — «Что же Сделать решился ты?» — «Что? Ничего. Пускай его снимет Голову; двух смертей не видать, одной не минуешь». — «Нет, мой милый Иван-царевич, не должно терять нам Бодрости. То ли беда? Беда впереди; не печалься; Утро вечера, знаешь ты сам, мудренее: ложися Спать; а завтра поранее встань; уж дворец твой построен Будет; ты ж только ходи с молотком да постукивай в стену». Так все и сделалось. Утром, ни свет ни заря, из каморки Вышел Иван-царевич… глядит, а дворец уже построен. Чудный такой, что сказать невозможно. Кощей изумился: Верить не хочет глазам. «Да ты хитрец не на шутку, — Так он сказал Ивану-царевичу, — вижу, ты ловок На руку; вот мы посмотрим, так же ли будешь догадлив. Тридцать есть у меня дочерей, прекрасных царевен. Завтра я всех их рядом поставлю, и должен ты будешь Три раза мимо пройти и в третий раз мне без ошибки Младшую дочь мою, Марью-царевну, узнать; не узнаешь — С плеч голова. Поди». — «Уж выдумал, чучела, мудрость, — Думал Иван-царевич, сидя под окном. — Не узнать мне Марью-царевну… какая ж тут трудность?» — «А трудность такая,— Молвила Марья-царевна, пчелкой влетевши, — что если Я не вступлюся, то быть беде неминуемой. Всех нас Тридцать сестер, и все на одно мы лицо; и такое Сходство меж нами, что сам отец наш только по платью Может нас различать». — «Ну что же мне делать?» — «А вот что: Буду я та, у которой на правой щеке ты заметишь Мошку. Смотри же, будь осторожен, вглядись Сделать ошибку легко. До свиданья». И пчелка исчезла. Вот на другой день опять Ивана-царевича кличет Царь Кощей. Царевны уж тут, и все в одинаком Платье рядом стоят, потупив глаза. «Ну, искусник,— Молвил Кощей, — изволь-ка пройтиться три раза мимо Этих красавиц, да в третий раз потрудись указать нам Марью-царевну». Пошел Иван-царевич; глядит он В оба глаза: уж подлинно сходство! И вот он проходит В первый раз — мошки нет; проходит в другой раз — все мошки Нет; проходит в третий раз и видит — крадется мошка, Чуть заметно по свежей щеке, а щека-то под нею Так и горит; загорелось и в нем, и с трепещущим сердцем: Вот она, Марья-царевна!» — сказал он Кощею, подавши Руку красавице с мошкой. «Э! э! да тут, примечаю, Что-то нечисто, — Кощей проворчал, на царевича с сердцем Выпучив оба зеленые глаза. — Правда, узнал ты Марью-царевну, но как узнал? Вот тут-то и хитрость; Верно с грехом пополам. Погоди же, теперь доберуся Я до тебя. Часа через три ты опять к нам пожалуй; Рады мы гостю, а ты нам свою премудрость на деле Здесь покажи: зажгу я соломинку; ты же, покуда Будет гореть та соломинка, здесь, не трогаясь с места, Сшей мне пару сапог с оторочкой; на диво; да только Знай наперед: не сошьешь — долой голова; до свиданья». Зол возвратился к себе Иван-царевич, а пчелка Марья-царевна уж там. «Отчего опять так задумчив, Милый Иван-царевич?» — спросила она. «Поневоле Будешь задумчив, — он ей отвечал. — Отец твой затеял Новую шутку: шей я ему сапоги с оторочкой; Разве какой я сапожник? Я царский сын; я не хуже Родом его. Кощей он бессмертный! видали мы много Этих бессмертных». — «Иван-царевич, да что же ты будешь Делать?» — «Что мне тут делать? Шить сапогов я не стану. Снимет он голову — черт с ним, с собакой! какая мне нужда!» — «Нет, мой милый, ведь мы теперь жених и невеста; Я постараюсь избавить тебя; мы вместе спасемся Или вместе погибнем. Нам должно бежать; уж другого Способа нет». Так сказав, на окошко Марья-царевна Плюнула; слюнки в минуту примерзли к стеклу; из каморки Вышла она потом с Иваном-царевичем вместе, Двери ключом заперла и ключ далеко зашвырнула, За руки взявшись потом, они поднялися и мигом Там очутились, откуда сошли в подземельное царство: То же озеро, низкий берег, муравчатый, свежий Луг, и, видят, по лугу свежему бодро гуляет Конь Ивана-царевича. Только почуял могучий Конь седока своего, как заржал, заплясал и помчался Прямо к нему и, примчавшись, как вкопанный в землю, Стал перед ним. Иван-царевич, не думая долго, Сел на коня, царевна за ним, и пустились стрелою. Царь Кощей в назначенный час посылает придворных Слуг доложить Ивану-царевичу: что-де так, долго Мешкать изволите? Царь дожидается. Слуги приходят; Заперты двери. Стук! стук! и вот из-за двери им слюнки, Словно как сам Иван-царевич, ответствуют: буду. Этот ответ придворные слуги относят к Кощею; Ждать-подождать — царевич нейдет; посылает в другой раз Тех же послов рассерженный Кощей, и та же все песня: Буду; а нет никого. Взбесился Кощей. «Насмехаться, Что ли, он вздумал? Бегите же; дверь разломать и в минуту За ворот к нам притащить неучтивца!» Бросились слуги… Двери разломаны… вот тебе раз; никого там, а слюнки Так и хохочут. Кощей едва от злости не лопнул. Ах! он вор окаянный! люди! люди! скорее Все в погоню за ним!.. я всех перевешаю, если Он убежит!.. Помчалась погоня… «Мне слышится топот», — Шепчет Ивану-царевичу Марья-царевна, прижавшись Жаркою грудью к нему. Он слезает с коня и, припавши Ухом к земле, говорит ей: «Скачут, и близко». — «Так медлить Нечего», — Марья-царевна сказала, и в ту же минуту Сделалась речкой сама, Иван-царевич железным Мостиком, черным вороном конь, а большая дорога На три дороги разбилась за мостиком. Быстро погоня Скачет по свежему следу; но, к речке примчавшися, стали В пень Кощеевы слуги: след до мостика виден; Дале же и след пропадает и делится на три дорога. Нечего делать — назад! Воротились разумники. Страшно Царь Кощей разозлился, о их неудаче услышав. «Черти! ведь мостик и речка были они! догадаться Можно бы вам, дуралеям! Назад! чтоб был непременно Здесь он!..» Опять помчалась погоня… «Мне слышится топот», — Шепчет опять Ивану-царевичу Марья-царевна. Слез он с седла и, припавши ухом к земле, говорит ей: «Скачут, и близко». И в ту же минуту Марья-царевна Вместе с Иваном-царевичем, с ними и конь их, дремучим Сделались лесом; в лесу том дорожек, тропинок числа нет; По лесу ж, кажется, конь с двумя седоками несется. Вот по свежему следу гонцы примчалися к лесу; Видят в лесу скакунов и пустились вдогонку за ними. Лес же раскинулся вплоть до входа в Кощеево царство. Мчатся гонцы, а конь перед ними скачет да скачет; Кажется, близко; ну только б схватить; ан нет, не дается. Глядь! очутились они у входа в Кощеево царство, В самом том месте, откуда пустились в погоню; и скрылось Все: ни коня, ни дремучего лесу. С пустыми руками Снова явились к Кощею они. Как цепная собака, Начал метаться Кощей. «Вот я ж его, плута! Коня мне! Сам поеду, увидим мы, как от меня отвертится!» Снова Ивану-царевичу Марья-царевна тихонько Шепчет: «Мне слышится топот»; и снова он ей отвечает: «Скачут, и близко». «Беда нам! Ведь это Кощей, мой родитель Сам; но у первой церкви граница его государства; Далее ж церкви скакать он никак не посмеет. Подай мне Крест твой с мощами». Послушавшись Марьи-царевны, снимает С шеи свой крест золотой Иван-царевич и в руки Ей подает, и в минуту она обратилася в церковь, Он в монаха, а конь в колокольню — и в ту же минуту С свитою к церкви Кощей прискакал. «Не видал ли проезжих, Старец честной?» — он спросил у монаха. «Сейчас проезжали Здесь Иван-царевич с Марьей-царевной; входили В церковь они — святым помолились, да мне приказали Свечку поставить за здравье твое и тебе поклониться, Если ко мне ты заедешь». — «Чтоб шею сломить им, проклятым!» — Крякнул Кощей и, коня повернув, как безумный, помчался С свитой назад, а примчавшись домой, пересек беспощадно Всех до единого слуг. Иван же царевич с своею Марьей-царевной поехали дале, уже не бояся Боле погони. Вот они едут шажком; уж склонялось Солнце к закату, и вдруг в вечерних лучах перед ними Город прекрасный. Ивану-царевичу смерть захотелось В этот город заехать. «Иван-царевич, — сказала Марья-царевна, — не езди; недаром вещее сердце Ноет во мне: беда приключится». — «Чего ты боишься, Марья-царевна? Заедем туда на минуту; посмотрим Город, потом и назад». — «Заехать нетрудно, да трудно Выехать будет. Но быть так! ступай, а я здесь останусь Белым камнем лежать у дороги; смотри же, мой милый, Будь осторожен: царь, и царица, и дочь их царевна Выдут навстречу тебе, и с ними прекрасный младенец Будет; младенца того не целуй: поцелуешь — забудешь Тотчас меня; тогда и я не останусь на свете, С горя умру, и умру от тебя. Вот здесь у дороги, Буду тебя дожидаться я три дня; когда же на третий День не придешь… но прости, поезжай». И в город поехал, С нею простяся, Иван-царевич один. У дороги Белым камнем осталася Марья-царевна. Проходит День, проходит другой, напоследок проходит и третий — Нет Ивана-царевича. Бедная Марья-царевна! Он не исполнил ее наставленья: в городе вышли Встретить его и царь, и царица, и дочь их царевна; Выбежал с ними прекрасный младенец, мальчик-кудряшка, Живчик, глазенки, как ясные звезды; и бросился прямо В руки Ивану-царевичу; он же его красотою Так был пленен, что, ум потерявши, в горячие щеки Начал его целовать; и в эту минуту затмилась Память его, и он позабыл о Марье-царевне. Горе взяло ее. «Ты покинул меня, так и жить мне Незачем боле». И в то же мгновенье из белого камня Марья-царевна в лазоревый цвет полевой превратилась. «Здесь, у дороги, останусь, авось мимоходом затопчет Кто-нибудь в землю меня», — сказала она, и росинки Слез на листках голубых заблистали. Дорогой в то время Шел старик; он цветок голубой у дороги увидел; Нежной его красотою пленясь, осторожно он вырыл С корнем его, и в избушку свою перенес, и в корытце Там посадил, и полил водой, и за милым цветочком Начал ухаживать. Что же случилось? С той самой минуты Все не по-старому стало в избушке; чудесное что-то Начало деяться в ней: проснется старик — а в избушке Все уж как надобно прибрано; нет нигде ни пылинки. В полдень прийдет он домой — а обед уж состряпан, и чистой Скатертью стол уж накрыт: садися и ешь на здоровье. Он дивился, не знал, что подумать, ему напоследок Стало и страшно, и он у одной ворожейки-старушки Начал совета просить, что делать. «А вот что ты сделай, — Так отвечала ему ворожейка, — встань ты до первой Ранней зари, пока петухи не пропели, и в оба Глаза гляди: что начнет в избушке твоей шевелиться, То ты вот этим платком и накрой. Что будет, увидишь». Целую ночь напролет старик пролежал на постели, Глаз не смыкая. Заря занялся, и стало в избушке Видно, и видит он вдруг, что цветок голубой встрепенулся, С тонкого стебля спорхнул и начал летать по избушке; Все между тем по местам становилось, повсюду сметалась Пыль, и огонь разгорался в печурке. Проворно с постели Прянул старик и накрыл цветочек платком, и явилась Вдруг пред глазами его красавица Марья-царевна. «Что ты сделал? — сказала она. — Зачем возвратил ты Жизнь мне мою? Жених мой, Иван-царевич прекрасный, Бросил меня, и я им забыта». — «Иван твой царевич Женится нынче. Уж свадебный пир приготовлен, и гости Съехались все». Заплакала горько Марья-царевна; Слезы потом отерла; потом, в сарафан нарядившись, В город крестьянкой пошла. Приходит на царскую кухню; Бегают там повара в колпаках и фартуках белых; Шум, возня, стукотня. Вот Марья-царевна, приближась, К старшему повару, с видом умильным и сладким, как флейта, Голосом молвила: «Повар, голубчик, послушай, позволь мне Свадебный спечь пирог для Ивана-царевича». Повар, Занятый делом, с досады хотел огрызнуться; но слово Замерло вдруг у него на губах, когда он увидел Марью-царевну; и ей отвечал он с приветливым взглядом: «В добрый час, девица-красавица; все что угодно Делай; Ивану-царевичу сам поднесу я пирог твой». Вот пирог испечен; а званые гости, как должно, Все уж сидят за столом и пируют. Услужливый повар Важно огромный пирог на узорном серебряном блюде Ставит на стол перед самим Иваном-царевичем; гости Все удивились, увидя пирог. Но лишь только верхушку Срезал с него Иван-царевич — новое чудо! Сизый голубь с белой голубкой порхнули оттуда. Голубь по столу ходит; голубка за ним и воркует: «Голубь, мой голубь, постой, не беги; обо мне ты забудешь Так, как Иван-царевич забыл о Марье-царевне!» Ахнул Иван-царевич, то слово голубки услышав; Он вскочил, как безумный, и кинулся в дверь, а за дверью Марья-царевна стоит уж и ждет. У крыльца же Конь вороной с нетерпенья, оседланный, взнузданный, пляшет. Нечего медлить; поехал Иван-царевич с своею Марьей-царевной; едут да едут, и вот приезжают В царство царя Берендея они. И царь и царица Приняли их с весельем таким, что такого веселья Видом не видано, слыхом не слыхано. Долго не стал Думать, честным пирком да за свадебку; съехались гости, Свадьбу сыграли; я там был, там мед я и пиво Пил; по устам текло, да в рот не попало. И все тут.

И. В. Киреевский. Отрывок из романа: Две жизни

Глава I

Изящным называют прекрасное, прекрасно выраженное. И если это справедливо, то искусство хорошо одеваться должно принадлежать к числу изящных искусств, по крайней мере, столько же, сколько танцованье.

Вот почему на женщину, одетую со вкусом, я смотрю с удовольствием эстетическим, как на артиста, которого мы с наслаждением разгадываем в его созданиях. И одеваться хорошо не так легко, как думают обыкновенно. Для этого нужно много, много условий, и я думаю, что это так же трудно, как быть великим музыкантом, или великим живописцем, и, может быть, даже великим человеком. Правда, на свете чаще встречаются женщины, хорошо одетые, чем Наполеоны и Байроны; но это потому только, что природа сама женщина и от того в дарах своих щедрее к своему прекрасному полу, чем к нашему. А в доказательство, что я говорю без преувеличения, постараемся исчислить все те качества, которые необходимо иметь женщине, чтобы одеваться хорошо, в истинном смысле этого слова.

Для этого нужно:

1. Красота, по крайней мере, некоторая степень красоты; без того не может быть и речи об изящном.

2. Вкус, то есть качество, которого нельзя ни купить, ни выучить, которое дается немногим и которое даже тогда, когда дано природою, еще имеет нужду в счастливом и правильном развитии. Следовательно:

3. Воспитание и образованность. Здесь, вероятно, многие будут противного мнения. «Кому не случалось, — скажут они, — встречать женщину прекрасно одетую, без образованности и воспитания?» Но рассуждать об одежде таким образом, значит не понимать ее глубокого значения. Конечно, женщина необразованная может быть одета по моде и даже к лицу; но разве это все? Красота одежды заключается не в моде и даже не в красивости, она не в шелках и не в блондах, не в страусах и не в бриллиантах. Одежда, как слово, кроме наружной гармонии, имеет еще свой внутренний смысл, понятный для понимающего. Этот смысл должен быть в ладу не только с лицом и модою, но с целым существом женщины. Та, которой одежда не имеет смысла, одета дурно. Женщина, которой манеры противоречат ожиданиям, возбужденным ее одеждою, одета дурно. Женщина, которой наружность несогласна с оборотом ее ума и с характером ее любезности, одета дурно. Одним словом, все то, что нарушает внутреннюю и внешнюю гармонию, все то дурно, все то неприлично или не к лицу, все бессмысленно и не изящно. Потому для прекрасной, гармонической одежды необходима еще

4. Грация манеров. Но это качество, без которого нет ни платья хорошо сшитого, ни платья хорошо надетого, эта грация манеров, которая разливает такую обворожительную атмосферу вокруг женщины, действует, как обман, только на первую минуту, если не соединена с другою, с душевною грациею. И потому, чтобы наряд женщины был прекрасен больше одной первой минуты, должна она иметь еще

5. Внутреннюю грацию, грацию ума и душевных движений, которая предполагает внутреннюю жизнь стройную, гармоническую, прекрасную, т. е.,