Европеец
Шрифт:
Обследование почерков, которыми написаны черновик и чистовик доноса, вряд ли может привести нас к желаемой цели. Это типично чиновничьи почерки, которые, по всей вероятности, принадлежат не автору документа. Иное дело — почерк, которым вписана в черновик поправка: он имеет ярко выраженные индивидуальные черты и легко поддается сверке. Такая сверка привела автора этих строк к мнению, что фраза, которой начинается чистовик, была написана взамен вычеркнутой собственноручно А. Н. Мордвиновым. По моей просьбе фоторепродукции листа, на котором была написана поправка, и шести листов рукописей, заведомо принадлежавших Мордвинову, были подвергнуты почерковедческому исследованию в Харьковском научно-исследовательском институте судебной экспертизы. О результатах исследования была составлена справка за № 1708 от 9 декабря 1966 г., где, в частности, говорится: «Установленные совпадающие признаки общей характеристики почерка, общие и частные, образуют совокупность признаков, свойственную почерку лишь определенного лица, и являются основанием для положительного вывода о тождестве исполнителя».
Исправления, внесенные Мордвиновым в документ, в совокупности преследовали
Но в действительности в Третьем отделении обстановку оценивали иначе. Закрытие «Европейца» обострило внимание к другим прогрессивным органам, и в первую очередь — к «Московскому телеграфу». 8 февраля 1832 г., т. е. на следующий день после отправки письма к Ливену, Бенкендорф написал Полевому, обвиняя одну из его статей в тех же грехах, за которые был закрыт «Европеец», и повторяя буквально многие выражения. Напечатанная полгода назад (1831. № 16), она не тогда, а именно сейчас привлекла к себе внимание. Как и в «Девятнадцатом веке», шеф жандармов усмотрел в ней «не литературу, а совершенное рассуждение о высшей политике». Здесь и утверждение, что подобные статьи «сколько вредны, столько же и нелепы» (статья Киреевского, «невзирая на ее нелепость, написана в духе самом неблагонамеренном»), и удивление цензуре, которая «пропустила такие вредные суждения». «Я не могу не скорбеть душою, — писал Бенкендорф, — что во времена, в кои и без наших вольнодумных рассуждений юные умы стремятся к общему беспорядку, вы еще более их воспламеняете…» Напомним, что, когда писались эти строки, Киреевскому не было и 26 лет. Говоря о «юных умах», шеф жандармов, скорее всего, имел в виду издателя «Европейца».
Прошел еще один день, и 9 февраля Бенкендорф изложил те же мысли в письме к Ливену: «Рассматривая журналы, издаваемые в Москве, я неоднократно имел случай заметить расположение оных к идеям самого вредного либерализма. В сем отношении особенно обратили мое внимание журналы „Телескоп” и „Телеграф”, издаваемые Надеждиным и Полевым. В журналах сих часто помещаются статьи, писанные в духе весьма недобронамеренном и которые, особенно при нынешних обстоятельствах, могут поселить вредные понятия в умах молодых людей, всегда готовых, по неопытности своей, принять всякого рода впечатления. О таких замечаниях я счел долгом сообщить Вашей светлости и обратить особое Ваше внимание на непозволительное послабление московских цензоров, которые, судя по пропускаемым ими статьям, или вовсе не пекутся об исполнении своих обязанностей, или не имеют нужных для этого способностей».
10 февраля Ливен получил распоряжение о запрещении журнала Киреевского. В тот же день он затребовал из канцелярии Московского цензурного комитета все вышедшие номера «Европейца». 13 февраля письмом к попечителю Московского учебного округа Ливен сообщил о решении царя закрыть журнал. 16 февраля из Москвы в Петербург ушли два пакета: цензурный комитет пересылал Ливену вышедшие номера «Европейца». Генерал Волков сообщал Бекендорфу собранные им по указанию шефа жандармов сведения о Киреевском. 22 февраля Московский цензурный комитет заслушал отношение Ливена и определил: принять решение царя «к должному и непременному исполнению. Г. Киреевского известить чрез канцелярию комитета о воспрещении его журнала». Киреевского известили. С «Европейцем» было покончено.
Когда Киреевский узнал о запрещении своего журнала? Его письмо к Жуковскому, из которого явствует, что ему известно существо предъявленных к «Европейцу» обвинений, обычно датируется по почтовому штемпелю — 1 февраля. Но письмо Бенкендорфа к Ливену датировано 7 февраля. Представить себе, что Киреевскому (в Москве!) за неделю до этого было известно его содержание, хотя бы и примерно, разумеется, невозможно. Заметим, что Вяземский (в Петербурге) 6 февраля еще не знал о решении закрыть журнал. Что касается штемпеля, то его изучение оставило у нас следующее мнение: на нем было двузначное число. Первая цифра стерлась полностью. Стерлась также верхняя часть второй цифры. Можно с уверенностью утверждать лишь то, что это было либо «1», либо «4», скорее «1». Таким образом, письмо Киреевского было отправлено из Москвы 11 или 14 февраля.
14 февраля Погодин записал в дневнике: «Какие-то места в „Европейце” жестоко не понравились государю». На следующий день он располагал более подробной, но весьма неточной информацией: «„Европейца” запретили. Киреевского в крепость, а Аксакова на гауптвахту. Предполагается неблагонамеренный смысл в „XIX веке” и неприличные выражения о иностранцах. В городе перебрали все по строчке.»
Современникам и впрямь нелегко было понять, почему журнал Киреевского «жестоко» не понравился государю. Письмо Бенкендорфа к Ливену неоднократно приводилось как пример патологической мнительности властей, которым везде слышался отзвук недозволенных настроений и которые обрушили свой гнев на вовсе его не заслужившую невинную статью. Нет слов, «расшифровка», перекочевавшая из доноса в послание шефа жандармов, груба и прямолинейна. Киреевский больше всего был возмущен именно попытками подставить вместо одних слов другие и прочесть таким образом якобы подразумеваемое автором: «Меня обвиняют самым неслыханным образом, говоря, что под словом просвещение я разумею свободу, под словом обязанность разума я разумею революцию и пр.» Защищавший Киреевского Жуковский также говорил о недопустимости замены одних
Подразумевания одних слов под другими в «Девятнадцатом веке» действительно нет. Но это не снимает других, более общих и более важных вопросов. Правда ли, что «вся статья» Киреевского «есть политическая»? Имел ли Николай I основание увидеть в ней «рассуждение о высшей политике»? Верно ли, наконец, что эта статья «писана в духе самом неблагонамеренном»?
Жуковский в письме к Николаю I, написанном с целью обелить Киреевского в глазах царя, решительно утверждает, что в «Девятнадцатом веке» «везде говорится исключительно об одной литературе и философии, и нет нигде ничего политического». Киреевский также заявляет: «Мой журнал должен был быть всецело литературным» [3] . Тем не менее есть серьезные основания усомниться в истинности этих утверждений.
[3] Цитируемое здесь и ниже письмо было написано на французском языке П. Я. Чаадаевым и включается в его собрания сочинений. Публикуя в «Русском архиве» перевод этого документа, П. И. Бартенев сопроводил его следующим примечанием: «Чадаев близко знал графа Бенкендорфа еще в царствование Александра Павловича за границею и в России. С его стороны эта записка была делом дружбы. Французским языком Чадаев владел отлично. Мысли, изложенные в этой прекрасной записке, принадлежат самому Киреевскому, Чадаев был только их излагателем» (Там же. С. 576). И ниже повторил вновь, что это письмо было написано, «конечно, так сказать, под диктовку самого Киреевского» (Там же. С. 582). Хотя позднее, готовясь стать редактором «Москвитянина», Киреевский по каким-то причинам отрекался от этого письма и утверждал, что оно написано «не по его мыслям» (см.: Изд. 1979. С. 305, 425), мы полагаем, что Чаадаев не мог его написать против желания и без участия человека, от имени которого оно было написано, и характеристика, данная ему Бартеневым, в целом соответствует действительности.
Возьмем хотя бы письмо Киреевского к Бенкендорфу, где издатель «Европейца» намеревался изложить «всю совокупность» своих «воззрений на тот предмет», которого он лишь коснулся в журнале. Письмо начинается с напоминания о декабристах: они мечтали «о преобразованиях, системах управления, подобных европейским». «…Я следовал этому течению, питал те же чувства, мечтал о тех же благах для России; к счастью, я разделял лишь эти идеи, а не искал преступным образом, подобно им, их осуществления…» С вызывающей резкостью говорит Киреевский о необходимости отмены крепостного права: «…я желаю освобождения крестьян, так как считаю, что это необходимое условие всякого последующего развития для нас и особенно развития нравственного. Считаю, что в настоящее время всякие изменения в законах, какие бы правительство ни предпринимало, останутся бесплодными до тех пор, пока мы будем находиться под влиянием впечатлений, оставляемых в наших умах зрелищем рабства, нас с детства окружающего…» Перечислив три своих пожелания («распространение серьезного и здравого классического образования», «освобождение крестьян» и «пробуждение религиозного чувства»), автор письма говорит: «Вот что, полагаю, можно было увидеть в статье, которая имела несчастье навлечь на меня высочайшее порицание». Если бы журнал не был закрыт, Киреевский дал бы понять его читателям, что «самое главное для нас — это отдать самим себе отчет о нашем социальном положении». Все это плохо согласуется с «всецело литературным» характером «Европейца», и неудивительно, что письмо Киреевского, несмотря на нападки на революцию 1830 г. и дифирамбы государевой мудрости, могло лишь укрепить у властей убеждение в неблагонадежности издателя и своевременности запрещения его журнала. Красноречивы и некоторые высказывания современников. Когда появились первые слухи о грозе, собирающейся над «Европейцем», Вяземский просил предупредить Киреевского: «…пускай остерегается он в следующих книжках и держится одной изящной чистой литературы, то есть без всякой примеси политической». Мог бы Вяземский так писать, если бы не чувствовал этой «примеси» в уже вышедшем номере журнала? Еще более красноречиво другое его письмо — к И. И. Дмитриеву. «Известно, — иронически рассуждает Вяземский, — что в числе коренных государственных узаконений наших есть и то, хотя не объявленное Правительствующим Сенатом, что никто не может в России издавать политическую газету, кроме Греча и Булгарина… Вы, верно, пожалели о прекращении „Европейца”, последовавшем, вероятно, также в силу вышеупомянутого узаконения. Смысл этих слов ясен: Вяземский считал «Европеец» политическим изданием.
Обратимся к самой статье. Киреевский исследует в ней господствующее направление своего времени «особенность текущей минуты» (Е. № 1. С. 4.). «В конце осьмнадцатого века, когда борьба между старыми мнениями и новыми требованиями просвещения находилась еще в самом пылу своего кипения, господствующее направление умов было безусловно разрушительное… Эти электрические слова, которых звук так потрясал умы: свобода, разум, человечество, что значили они во время Французской революции?» (Е. № 1. С. 7, 8). Киреевский показывает, как отразилась острота классовых столкновений в литературе, религии, этике. «Но это направление разрушительное, которому ясным и кровавым зеркалом может служить Французская революция, произвело в умах направление противное, контрреволюцию» (Е. № 1. С. 9), также запечатленную различными формами общественного сознания. Из борьбы противоположных направлений — революционного и контрреволюционного — родилась, по мнению Киреевского, «потребность мира», «потребность успокоительного равновесия», «стремление к мирительному соглашению враждующих начал» (Е. № 1. С. 10). Это стремление Киреевский и считал «особенностью текущей минуты».