Европейская поэзия XIX века

Коллектив авторов

ЛЕОКРОКОТ

Перевод В. Корчагина

Monstrum horrendum [56]

Я был мальчишкою тогда. И наш учитель школьный о чудище поведал нам, о злом Леокрокоте: мол, в душу каждого сей зверь вселил бы страх невольный, но он — за тридевять земель, лишь там его найдете; Леокрокот есть помесь льва с шакалом иль с гиеной, на белом свете твари нет отвратней и опасней… Однако то, что нам внушал чудак наш вдохновенный, мне показалось им самим придуманною басней. …Я вырос. Я в краю родном встречал мужей державных — тех проходимцев, тех дельцов, столь злых, сколь и могучих что падки до расправ, до зверств — как тайных, так и явных, что, власть и роскошь раздобыв из слез людских горючих свой окровавленный топор отождествляют с властью… И понял я: Леокрокот — не выдумка, к несчастью!

56

Ужасное чудовище (лат.)

ФИЛИН И СВЕТЛЯЧОК

Перевод С. Михалкова

В глухой ночи, как яркий ночничок, меж трав и меж цветов светился Светлячок. (Печальный же удел ему достался!) Заметил Филин Светлячка, за ним погнался н

в когти хищные схватил. «Что сделал я тебе?» — «А ты не догадался? Ты мне мешал!» — «Да чем же?» — «Ты светил!..» Был ясен приговор, и суд недолго длился. Наш Светлячок угас, в потусторонний мир переселился… Точнее говоря, чтоб завершить рассказ, он в брюхе Филина, бедняжка, очутился!

ПЕНЧО СЛАВЕЙКОВ

Пенчо Славейков (1866–1912). — Один из крупнейших писателей Болгарии конца XIX — начала XX века. Талантливый поэт и переводчик, взыскательный критик и тонкий ценитель народного творчества — таким он остался в сознании нескольких поколений болгарских читателей.

Родился Славейков в семье видного общественного деятеля и поэта Петко Славейкова. Гуманизм и демократические убеждения были основой мировоззрения будущего поэта. Когда юноше шел восемнадцатый год, он тяжело заболел: сильная простуда вызвала паралич, и Славейков оказался прикованным к постели на несколько лет. В домашних условиях он завершил гимназическое образование, много лет занимался литературой. По собственному признанию писателя, Тургенев и Короленко помогли ему преодолеть духовный кризис, вызванный недугом.

В 1892 году Славейков как государственный стипендиат уезжает в Лейпциг, где занимается философией, литературой и изучает западные языки. В Германии он провел шесть лет, и здесь окончательно сложились его литературные взгляды. В нем причудливо уживались противоречивые тенденции: он увлекался философией Ницше и отдал явную дань эстетству; вместе с тем он прокладывал новые пути в реалистическом искусстве и был непримиримым врагом всякой литературной посредственности и официоза.

После возвращения на родину Славейков издавал литературный журнал «Мысль», работал в Народной библиотеке, был директором Народного театра в Софии (1908–1909). За публичное выступление против реакционного славянского съезда в 1910 году он был уволен с должности директора Народной библиотеки и, преследуемый властями, вынужден был уехать в Италию. Там, на чужбине, поэт и скончался.

Богато и разнообразно литературное наследие П. Славейкова. К числу значительных его произведений относятся сборники стихотворений и поэм — «Эпические песни» (1896), «Мечты» (1898), «Сон о счастье» (1907), «На острове блаженных» (1910). Незавершенным осталось эпическое произведение о национально-освободительной борьбе — «Кровавая песня», над которым поэт работал около двух десятилетий. В ряде произведений он поэтизирует жизнь болгарских тружеников и сурово осуждает сильных мира сего.

«Желтые, сухие листья…»

Перевод М. Петровых

Желтые, сухие листья сбросил наземь вихрь осенний. По сухой листве брожу средь лесов, лишенных тени. Шепот облетевших листьев средь лесов, лишенных тени, я пойму, когда меня сбросит наземь вихрь осенний.

CIS MOLL

Перевод А. Ахматовой

So pocht das Schicksal an die Pforte.

Beethoven [57]

Он занавеску отстранил рукой и тихо стал перед окном раскрытым. Ночь летняя таинственна была и веяла дыханием усталым, а рой мерцающих на небе звезд сиянье проливал над миром сонным и вел какой-то разговор невнятный с разбуженными ветками в саду. Ночь ясною была, но мрак зловещий сгущался у Бетховена в душе — сквозь этот мрак он ничего не видел. Он тихо отвернулся от окна, в раздумии по комнате прошелся и у открытого рояля сел. Мелодия взлетела бурным вихрем и, дрогнув, оборвалась. Руки он вдруг опустил и побледнел смертельно. Зловещие, безрадостные мысли вспорхнули на мгновенье черным роем, как вспархивают искры из-под пепла, когда разрыта груда жарких углей. «Все для меня окончено навек! Ослепший не увидит света солнца, и лишь затем блуждает он во тьме, чтоб каждый миг испытывать весь ужас при мысли о потерянных мирах. Слепой! Отныне для меня погасли лучи светила вместе со звучаньем музыки… А всегда они одни и жизнь давали духу моему, и свет высокий чувствам горделивым. Я жил один — и вот себя я вижу при жизни мертвецом. Другие люди живут гармонией моих творений, а я по их вине навеки глух. И призрак участи моей жестокой преследует меня неумолимо своим холодным и зловещим смехом: „Творец гармонии — ты сам глухой!“ И сердце просит мира и покоя, покоя под землей. У двери гроба судьба не будет ни стучать, ни звать». Тень смерти над художником витала, и холодом пахнуло на него, но гений и души его хранитель отвел удар… И вот Бетховен встал, и поднял голову, и хмуро глянул через окно на звездный небосвод. «Так близок мой покой! Но сердце жаждет такого ли покоя? Избавленья? Покоя в смерти? Или малодушье о нем мне шепчет льстивым голоском? Где ж гордое сознание, что есть величье в человеческом несчастье?! Да, ты слепой! Гомер был тоже слеп, но в слепоте своей яснее зрячих он все, что было тайным, увидал. Так, значит, не в зрачках таится зренье, а в сокровеннейшей святыне сердца. И я оттуда слышу отзвук чудный,— быть может, стонет так душевный хаос? Рыданье ли то сердца моего иль первый трепет мыслей неизвестных, но гордых, зародившихся во мраке, которым бог назначил новый путь?.. Нет! Нет! Он жив, тот всемогущий дух, а с ним и я в искусстве существую… Утрата одного лишь только слуха не может уничтожить идеал, поддержанный тем Слухом Высочайшим. Через него я ощущаю пульс всей буйной жизни естества земного. Не он ли в сердце у меня трепещет? Не оттого ль оно страдает так? Вся жизнь его в мучениях тяжелых… Лишь в тайном этом слухе обрету для новых чувств неслыханные звуки, чтобы искусство ими обновить…» Так вот какой достигла высоты великая душа в великой скорби! И, унесен взлелеянной мечтой в ее полет, он за свое творенье заброшенное снова принялся. И все забыл, и всех забыл на свете. В гармонии, и дивной и могучей, столкнулись звуки стройно и слились в мятежный рой, летящий с новым роем, как языки пожара. И от них горячим вновь повеяло дыханьем… А смертные оковы, что душа отбросила так гордо, чуть звенели мучительно, как отзвук дальней бури, и где-то замирали вдалеке… В могучем хоре молодого гимна дыхание высокого покоя затрепетало — гордый дух воскрес. И в забытьи Бетховен не заметил, как в комнату его вошел неслышно один из молодых учеников и, пораженный звуками рояля, остановился. Страшные сомненья в его уме смущенном зароились: «Я слышу, как рычит голодный лев! Откуда эти звуки? Как возникли? Не в приступе ли мрачного безумья? А может быть, забыв звучанье мира, он потерял и память стройных форм? Безумец, уж не думает ли он мир заглушить рычаньем громовым и дать

музыке новые законы?» А тайное сознание шептало Бетховену: «Не проклинай судьбу, тебе особый дан удел… Ты взял с небес огонь страдальца Прометея, чтобы его возжечь в сердцах людей и этим их, горящие, возвысить. Ты не исчезнешь — ты в людских сердцах бессмертие познаешь в смертном мире».

57

Так судьба стучится в дверь. — Бетховен (нем.).

ПОЭТ [58]

Перевод В. Луговского

В последний день с оружием в руках взят на Балканах, — пред судом суровым предстал боец, испытанный в боях, и обратился он с последним словом: «Хотите знать вы, кто я? Что ж, опять посмею я назвать себя поэтом. Да, я восстал, — не мог я не восстать, готов я вновь сказать суду об этом! Люблю родных полей услады все, земных плодов, земных цветов дыханье; люблю листву в предутренней росе, вечернее люблю благоуханье. Гляжу и наглядеться но могу на наши нивы после зимней дремы: внимаю певчим птицам на лугу, их голоса мне с детских лет знакомы! Как я внимал свободным песням их, как сладостно весной они певали! Ни от меня, ни от друзей моих вы этих песен счастья не слыхали! Согрел их луч небесного тепла, в их сердце дал он вызреть песням новым. И каждая созрела и взошла, как зреют зерна под земным покровом! Но солнце не сияло для меня, во мраке жили все мои собратья… И я к щеке прижал приклад ружья, для сердца свет хотел отвоевать я, чтоб песнь, что солнце в сердце породит, могла бы, радость сея, разноситься; чтоб пел поэт — как небо нам велит — свободно, как поют на воле птицы…» Был вынесен короткий приговор, и на заре повстанец был повешен, холодный ветер крылья распростер над полем — и метался, безутешен. Захлестнута безжалостной петлей, ветвь скрипнула — и листья онемели… Не шелохнется липа над рекой, на ней давно умолкли птичьи трели.

58

Поэт. — Пенчо Славейков восхищался русской культурой и гением русского народа, ратовал за укрепление культурных связей Болгарии с демократической Россией. Стихотворение посвящено судьбе народного учителя и поэта Бачо Киро Петрова (1835–1876), активного участника Апрельского восстания 1876 г.

НЕРАЗЛУЧНЫЕ

Перевод М. Павловой

На холме Калина гнется то налево, то направо, с ее ветками сплетает свои ветки Клен кудрявый. Я свернул с дороги пыльной, чтоб в тени набраться силы, и тогда-то мне Калина тайну горькую открыла. И печальный шепот листьев долго слушал, замирая: «Ах, на этом свете лживом юной девушкой была я! Как теперь, мне это солнце с неба ласково сияло, но еще другое солнце мою душу согревало. Не на дальнем небосклоне для меня оно всходило,— из соседского оконца улыбалось то светило: днем и вечером оттуда на меня глядел мой Иво. Он мне пел, и эти песни до сих пор я помню живо: „Моя любушка-голубка, не горюй, что нет нам счастья, что родители суровы, не хотят давать согласья. Сердце верное не дрогнет, — что ему тоска и мука? Коль сердца так крепко любят, то и смерть им не разлука!“ Было сладко слушать речи, горько слезы лить над ними… Видно, нам соединиться не судил господь живыми! Как-то матушка к колодцу меня по воду послала. Возвращаюсь я и вижу: вся деревня прибежала. Люди хмурые стояли у ворот, где жил мой Иво. Вдруг я слышу: „Вот бедняга! Как он кончил несчастливо! Прямо в сердце нож вонзился… Голова на грудь повисла…“ Тут я вздрогнула и наземь уронила коромысло. Сквозь толпу рванулась с криком и на миг окаменела: весь в крови лежал мой Иво, страшный нож торчал из тела… Вырвала я нож из сердца, молча в грудь свою вонзила, На него упала мертвой и руками обхватила! Пусть отец и мать узнают, пусть узнает вся округа, что и мертвые, как прежде, крепко любим мы друг друга. И недаром нас, прохожий, не на кладбище зарыли,— только те, кто мертв, как камень, спят в кладбищенской могиле. На холме нас схоронили, там стоим мы над долиной: Иво стал кудрявым Кленом, я зеленою Калиной. Он меня ветвями обнял, — наши ветви, словно руки… Для сердец, что верно любят, даже в смерти нет разлуки!..» Долго я сидел и слушал, грустной повестью задетый, и все то, что я услышал, рассказал вам в песне этой.

КИРИЛЛ ХРИСТОВ

Кирилл Христов (1875–1944). — Видный поэт, очень противоречивый и неровный в своем творчестве.

Родился в городе Старой Загоре, учился в гимназии, непродолжительное время был в морской школе в Триесте, затем изучал юриспруденцию в Брюсселе, занимался литературой в Неаполе, Берлине, Париже. В Болгарии был учителем, чиновником в Народной библиотеке, профессором литературы в Софийском университете. С 1923 по 1930 год К. Христов преподавал болгарский язык и литературу в Лейпцигском университете, а затем и Карловом университете в Праге. В 1938 году он возвратился на родину.

В печати поэт выступил в начале 90-х годов. В юности испытал влияние социалистических идей. Переводил с увлечением Надсона и Плещеева. Первые сборники стихов «Песни и вздохи» (1896) и «Трепеты» (1897) принесли молодому поэту широкую известность. За ними последовали новые издания — «Вечерние тени», «На перекрестке», а в 1903 году уже выходят «Избранные стихотворения» К. Христова с предисловием самого авторитетного в то время писателя — И. Вазова. И. Вазов отмечал изящество образов и ритмов у молодого поэта, его умение передать сильные чувства и страсти. К этому периоду относится все наиболее денное, созданное К. Христовым в болгарской литературе. Дальше творческий путь его идет по нисходящей линии. Утратив связь с прогрессивными силами, поэт пережил идейно-художественный кризис, испытал влияние модернизма, а в годы первой мировой воины стал певцом националистических интересов правящих кругов.

СОНЕТ

«Блажен, кто и по смерти жив для мира…»

Перевод А. Тарковского

Блажен, кто и по смерти жив для мира, чья память в землю с прахом не сошла, кто завещал бессмертные дела, уйдя в разгаре жизненного пира. Блажен, кого по смерти славит лира народная, кто сжег себя дотла, чья воля всем соблазнам предпочла служенье правде и отчизне сирой. Смерть тяжела тому, кто, не любя земли родной, жил только для себя: о мертвом слова доброго не скажем. В последний миг поймет он, что его навеки смерть оставит одного не под холмом — под целым горным кряжем.

УТРО НА БЕРЕГУ МОРЯ

Перевод П. Семынина

Погасли звезды в брызгах изумрудных, встает светило где-то далеко, и паруса рыбачьих лодок утлых в лучах, как бабочки, скользят легко. Лежащий навзничь, показался день,— он словно борется еще с дремотой… Про путь ночной рассказывает что-то волна скале, со лба отершей тень.