Европейская поэзия XIX века

Коллектив авторов

СТАРЫЕ ВЕТВИ

Печален вид дерев нагих; как прежде, там гнездятся от веток — паветья, на них листы не молодятся; но знаю — ветви дрогнут вдруг, листок с листком связуя, на свет, струящийся вокруг, перстами указуя. Во мгле зимы чета стволов чернеет за четою; полумертвы, но вешний зов затеплен в них мечтою; так в старом — новой жизни дни простерты божьим плугом, как утро с вечером, они чредуются друг с другом. Рубцы и раны свежий цвет зеленый заживляет; минувшим не прельщайся, нет,— оно благословляет растущих вновь из седины, все с тою же мечтою, что присноновою должны излиться красотою.

ЗЛАТОГЛАВЕЦ

О златоглавец,

несличимый с толпою звезд; неисточимый источник сил; сколь дивен выезд августейший, когда стремишься ты древнейшей тропой светил! От века смертная зеница зарей и полднем не назрится, и грустен час, как снидешь в царство теневое, возвеселивши все живое и, грешных, нас. О знак, нагой земле явленный в послы зиждителем вселенной, чей лик сокрыт; что я, что ты, златое око, когда подъемлет нас высоко Господень щит? Как герб укажет на именье, род, славу, честь и разуменье, так, в свой чертог взойдя, верховное светило нам рыцаря провозвестило, чье имя — Бог.

МАТУШКА

Ни фотографий сыну Вы, ни одного портрета, не соизволили — увы! — оставить в жизни этой. Все тлен — и холст и мрамор, но, моею полон кровью, был в сердце образ Ваш давно напечатлен любовью. Дай мне господь нести, как свет, его благую силу и, кончив лета, сей портрет унесть с собой в могилу.

ИЗ ГЛУБИНЫ

Чуть слышный звон колоколов и бой часов далекий; и вся зима, как день один — бессветный, одинокий; так чужд пустынный этот мир, так мрачен и уныл, что сердце застучит на миг и вновь лишится сил; темнея, дышит небосвод смятеньем; нет, тревожней и глубже, отчего земля вокруг еще ничтожней. Я болен, что со мной? чего недостает, что прежде меня хранило от забот,— меня, кто жил в надежде и радости, кто обращал и мысль, и светлый взор к тебе, о солнце, в небеса, в сияющий простор! Где это все и почему, унижен и бессилен, я в зимнем склепе погребен без плача, без светилен? О неизбежность смерти, ты передо мной воочью стоишь; по капле тьма твоя стекает в сердце ночью; и вот печаль, хотя была прекрасна жизнь моя, на сердце возложила длань, и ныне плачу я. Где мне укрыться от тебя, познание печали? — ты безутешно и мертво; ты — цепь, меня сковали. Куда бежать? Ужель бежать мне, что себя в молитве искал, кому один господь опора в этой битве? Молился я или молчал — ты слушал в вышине; воззри же вновь — я сердцем чист, и нет вины на мне. Услышь, отец! Из глубины взываю ввысь с мольбою: «Над смертным сжалься, свет яви! Я весь перед тобою». И ты был погребен, как я, во глубине могилы, и ты беспомощность свою оплакивал; и силы тебя оставили; и ты молил на склоне дня,— ты, господи, приявший смерть, страдавший за меня! Так не отринь же; весь дрожа от смертного озноба, встать из ничтожности своей хочу я, как из гроба!

ВОРОН

Однажды я следил, как старый ворон в мглистом бессветном воздухе, — на призрака похож немого, — помавал крылами с хладным свистом; и клюв и лапы — весь, как уголь, черный сплошь. Голодные глаза в провалах черных впадин мигали тьмой; во мрак и траур обряжен, урод среди своих, ничтожен и нескладен, как камень, надо мной повис в тумане он. Немой! И взмах его широких крыл беззвучен; как те, что гроб несут, в тиши замедлив шаг,— вот так и он скользил над льдом речных излучин, над белизной лугов, — всему живому враг. Чего ты хочешь здесь, о призрак? Что за вести стремят тяжелый лёт в промозглой зимней мгле; гонец страданий, где, в каком осядешь месте, кому сулишь беду на сумрачной земле? Что ныне нам с такой суровостью железной несешь, ответь, — болезнь, жестокий голод, мор? Иль, может быть, уже разверзлась тьма над бездной, и вечный мрак персты над нами распростер? Молчишь!

так прочь лети! туда, где даже свету нет доступа, мрачны и хмуры облака; где волны вмерзли в лед; где не было и нету ни неба, ни земли, ни малого цветка! Прочь! Или молви мне, как все другие птицы, хоть слово — как они, вскричи среди зимы; да, как они, запой, хоть снег кругом вихрится и на полях лежит налет вечерней тьмы. И ворон вдаль поплыл, как глыба катафалка, но прежде, чем уйти в чернеющую высь, замедлил свой полет и тяжело и валко и каркнул в тишине глухое: «Берегись!»

ЖОРЖ РОДЕНБАХ

Перевод с французского

Жорж Роденбах (1855–1898). — Поэт и прозаик, писавший на французском языке. Изучал право в Гентском университете, где познакомился с Э. Верхарном. В 1881 году был одним из организаторов литературного журнала «Молодая Бельгия». С 1887 года жил в Париже. Испытавший вначале воздействие французских поэтов парнасской школы, Ж. Роденбах обретает в дальнейшем самостоятельный голос; для его стихов, вошедших в сборники «Элегантное море» (1881), «Светская зима» (1884), «Чистая юность» (1886), «Царство молчания» (1891), «Отблески родного неба» (1898), характерно неприятие капиталистической действительности, меланхолическая скорбь по фламандской старине, по уходящему патриархальному быту, культ страдания и тоски. Стихи Ж. Роденбаха, виртуозного мастера формы, передают зыбкость очертаний внешнего мира и мягкие полутона настроений; однако его символистская поэтика лишена зашифрованности, его стихи ясны и прозрачны. Перу Ж. Роденбаха принадлежит также ряд прозаических произведений.

«Воскресный бледен день…»

Перевод М. Ваксмахера

Воскресный бледен день и пуст, как в годы детства, Он весь — уныния и скуки торжество, Тягуч он и сонлив, и нет такого средства, Чтоб хоть на миг один расшевелить его. Как будто из краев, залитых солнцем южным, Вернулся ты домой, к постылым и ненужным Заботам и хандришь, слоняясь, точно тень, По хмурым комнатам… Таков воскресный день. Воскресный этот день, томительный и длинный, Чье сердце немота тугая оплела, Безмерно сиротлив, как черные крыла Далекой мельницы над голою равниной. Воскресный блеклый день! Я на него гляжу Опять, как в те года, опять глазами детства, И фиолетовых полутонов соседство В его мерцании неярком нахожу — И фиолетовый оттенок риз пасхальных, И фиолетовый оттенок похорон… Опять колокола поют со всех сторон, И мерный перезвон их голосов печальных, Как прежде, в душу мне вливает смерти страх… Глазами детскими гляжу на воскресенье, Огромный вижу пруд в пустынных берегах, И в нем обрывки туч и небосвод осенний. Воскресный день. Душа тоскою смущена. Чуть слышный аромат, таинственный и тонкий, Букета белого и маленькой сестренки Печальные глаза — она всегда больна…

* * *

«Иные города, старинные посады…»

Перевод М. Ваксмахера

Иные города, старинные посады, Где высятся церквей замшелые громады,— Кольцом высоких стен они обведены, Кольцом былых валов и рвов, заросших ныне, Седых ровесников дряхлеющей твердыни. И медный зов трубы слетает со стены Унылой жалобой на долгую разлуку, А рядом, на лугу, военную науку Десяток рекрутов пытается постичь Под монотонные рулады барабана — По крепостным валам оживший бродит клич Времен воинственных и гаснет средь бурьяна… И старой крепости тосклив угрюмый вид, И молодых солдат невесел шаг тяжелый, И гулкий барабан встревоженно гудит, Как улей, где в тоске больные бьются пчелы.

* * *

«В провинции, в тиши…»

Перевод Ю. Денисова

В провинции, в тиши, в истоме предрассветной, В стыдливой сладости предутренней поры Звонят часы, звонят, и ласковей сестры Авроры нежной взгляд, и музыкою бледной За звуком слабый звук, как за цветком цветок, На крыши падает, и в тихий час рассвета Их рассыпает ветр, как влажные букеты. Роняет с башенки за звоном звон Восток, И падают они гирляндой лилий белых, И падают они, Былого лепестки, Из высей голубых, медлительны, легки, На мертвое чело Годов окаменелых.

ТИШИНА

Перевод Ю. Денисова

О, нежность вечера! О, полумрак осенний! Как смерть безбольная, кончается закат. По стенам к потолку карабкаются тени, И дремлют комнаты, и лампы не горят. Как смерть безбольная, с отрадною улыбкой Приходят сумерки. И в глубину зеркал Ты отступаешь сам, и странен образ зыбкий, И кажется, что он не жил, а умирал. Картины темные висят на белых стенах, Пейзаж задумчивый — пейзаж твоей души. Как будто черный снег все падает в тиши, Там, в долгих сумерках, печально-неизменных. О, нежность вечера, привыкшая к сурдине И к звукам томных арф, кларнетов и виол! Любовники молчат в мечтах о птице синей, Рисунок на ковре их взгляды вдаль увел. О, если б вздохи слить в едином аромате, Став существом одним, — какая благодать! И думать об одном и об одном молчать, Когда последний свет томится на закате.