Европейская поэзия XVII века

Коллектив авторов

* * *

Покорная напевам Амфиона, сама росла Троянская стена, его хранила нежная струна в подземном царстве ужаса и стона. Не от ее ли отворялись звона алмазные врата, дабы она спасала, волшебством наделена, страдальцев из жестокого полона? И если столь волшебно лиры пенье, смиряющее бурных рек кипенье и самых необузданных зверей,— то тщетны почему мои старанья, и то, что всех спасает от страданья, лишь миожит тяготы души моей?

РОДРИГО КАРО

РУИНАМ ИТАЛИКИ

Оплачем, Фабьо, сей, застывший сонно, увядший холм, среди полей пустынных — Италикой в иные времена, колонией победной Сципиона была сия, сокрытая в руинах, суровая и славная стена, так сделалась она реликвией слепою. Печальною тропою герои в царство теней отошли, их даже память видеть перестала. Здесь храм стоял, там площадь клокотала, чей контур еле различим в пыли. Гимназия искрошена веками, от дивных терм остались только камни, а шпили башен, ранившие высь, ее покою вечному сдались. Амфитеатра рухнувшие стены, богов

жестоких славившие ране, унизил беспощадно желтый дрок. В безмолвии трагической арены струится время, как напоминанье, сколь жалок давней пышности итог. Все поглотил песок. Умолк народ великий, в столетьях стихли крики. Где тот, который на голодных львов шел обнаженным? Где атлет могучий? Здесь превращен судьбою неминучей в безмолвие многоголосый рев. Но до сих пор являют нам руины былых ристаний страшные картины, и чудится душе в седых камнях предсмертный хрип, звучавший в давних днях. Здесь был рожден сын молнии военной — Траян, отец испанского народа, воитель доблестный и честь страны, пред кем земля была рабой смиренной от колыбели алого восхода до побежденной кадиксской волны. О славные сыны,— здесь Адриан и Силий, и Теодосий были детьми: слоновая сияла кость на колыбелях, облаченных в злато, жасмин и лавр венчали их когда-то там, где былье глухое разрослось. Дом, сложенный для Кесаря, — глядите,— сегодня гнусных ящериц укрытье. Исчезли кесари, дома, сады и камни, и на них имен следы. Коль ты не плачешь, Фабьо, — долгим взглядом окинь умерших улиц вереницы, разбитый мрамор арок, алтарей, останки статуй, ставших жалким сором, все — жертва Немезидовой десницы там, где безмолвье погребло царей в столетней тьме своей. Так Троя предо мною встает с ее стеною,

Рембрандт ван Рейн. Фауст.

и Рим, чье имя только и живет (где божества его и властелины?!), и плод Минервы — мудрые Афины (помог ли им законов честных свод?!). Вчера — веков соперничество, ныне — ленивый прах в безропотной пустыне: ни смерть не пощадила их, ни рок — и мощь, и разум спят в пыли дорог. Но почему фантазии неймется искать в былом пример для состраданья? И нынешних не счесть: то там, то тут заблещет огонек, дымок пробьется, то отголосок прозвучит рыданья: душа — видений призрачных приют — томит окрестный люд, который изумленно вдруг слышит отзвук стона в ночи немой — немолчный хор кричит: «Прощай, Италика!», и эхо плачет: «Италика!», и слово это прячет в листве, но и в листве опо звучит: «Италика!» — так имя дорогое Италики, не ведая покоя, в руинах повторяет теней хор… Им сострадают люди до сих пор! Гость благодарный, — этим славным теням я краткий плач смиренно посвящаю, Италика, простертая во сне! И если благосклонпы к этим пеням останки жалкие, чьи различаю следы в стократ печальной тишине,— открой за это мне в любезной благостыне таящийся в руине приют Геронсия, — направь мой шаг к могиле мученика и прелата, пусть я — слезами горестного брата — открою этот славный саркофаг! Но тщетно я хочу разжиться частью богатств, присвоенных небесной властью. Владей своим богатством, дивный храм, на зависть всем созвездьям и мирам!

АНТОНИО МИРА ДЕ АМЕСКУА

ПЕСНЬ

Веселый, беззаботный и влюбленный, щегол уселся на сучок дубовый и крылья отряхнул, собой гордясь: над белой грудкой клюв его точеный сверкал, как иней на кости слоновой, желтела, в перья нежные вплетясь, соломенная вязь; и, облекая в сладостные звуки любовь свою и муки, защебетала птичка: все вокруг внимало ей — цветы, деревья, луг… Но вдруг, ее рулады прервав, охотник вышел из засады, и острая стрела пронзила сердце бедного щегла — замолкший, бездыханный, упал певец на луг благоуханный… Ах, жизнь его — портрет моих счастливых дней и тяжких бед! Стремясь в луга, в раздольные просторы, шалун ягненок вырвался на волю из-под родного крова, променяв живительный и чистый сок, которым его вспоила мать, любя и холя, на запахи цветов и свежесть трав, на множество забав в долинах пышных, где светлы и новы весенние покровы, где можно мять зеленый шелк полей, вкушая сладость молодых стеблей. Но счастье так недолго!.. И вот уже ягненок в пасти волка, чьи хищные клыки его порвали в мелкие куски, и, кровью залитая, пурпурной стала шерстка золотая. Как высока цена тех радостей, что дарит нам весна! Кичась своим роскошным опереньем, задумала напыщенная цапля достичь досель невиданных высот, и распластала крылья с упоеньем, и взмыла вверх, и в блеске звезд, как сабля, сияет хохолок ее; и вот, под самый небосвод взлетев, она в безудержной гордыне решила стать отныпе царицей птиц и рвется дальше ввысь, где не страшна ей никакая рысь. Но недреманным оком узрел ее на облаке высоком орел, и в небо вмиг вспарил, и птицу гордую настиг; остались пух и перья от цапли и ее высокомерья. Ах, горький сей исход — портрет моих несчастий и невзгод! Гудит тугая кожа барабана, поют призывно боевые горны, построен эскадрон за рядом ряд; пришпоренный красавцем капитаном, храпя, летит галопом конь проворный и увлекает за собой отряд; уже рога трубят желанный клич к началу наступленья, вперед без промедленья отважный капитан ведет войска: победа, мыслит он, уже близка… Но что там? Строй расколот! Был капитан неопытен и молод и вел на бой солдат без должного порядка, наугад; и в схватке той кровавой простился он и с жизнью и со славой. О, как изменчив лик фортуны, чью вражду и я постиг! Красотка дама в зеркало глядится и мнит себя Венерой в упоенье; безмолвное стекло — искусный льстец; но впрямь не зря прелестница гордится; в игре любовной, в сладостном сраженье немало ею пленено сердец; и старец и юнец под взглядом глаз ее прекрасных млеет, и перед пей бледнеет самой Дианы девственной краса, за что кокетка хвалит небеса… Но ах! — какое горе: откуда

ни возьмись — недуги, хвори, нет больше красоты, искажены прелестные черты, и на лице у дамы сплошь оспины, рубцы, морщины, шрамы. О, горестный итог — сник луч, затмился свет, увял цветок! Влекомый ветром, парусник крылатый скользит, качаясь, по равнине пенной; на судне том, своей добычей горд, из Индии плывет купец богатый, тростник бенгальский, перламутр бесценный, духи и жемчуг погрузив на борт; родной испанский порт блеснул вдали — корабль уже у цели, все флаги ввысь взлетели, и щедрые дары купец раздал тем, кто отчизну первым увидал. Но… рулевой небрежный, в тумане не приметив риф прибрежный, наткнулся на утес, который в щепу парусник разнес, п поглотили воды купца, его надежды и доходы. Все кануло на дно, где счастье и мое погребено! К вершинам ваших совершенств, сеньора, веселый, беззаботный и влюбленный мечты моей заоблачный полет победой славной был увенчан скоро — ей удалось, любовью окрыленной, развеяв холод и расплавив лед, достигнуть тех высот, г де красоты слепящее светило мне душу озарило, и радостный поток понес по морю страсти мой челнок… Ах, в этот миг победный я, как щегол и как ягненок бедный, как цапля в вышине, как капитан на резвом скакуне, как дама и как судно, играл своей удачей безрассудно. Так, жизнь сгубив себе, я сплавил судьбы их в своей судьбе. Та прочная колонна, что жизнь мою держала неуклонно, подточена, и вот лишь женщина — последний мой оплот. Судьбы моей твердыня, ты на песке построена отныне!

ОРТЕНСИО ПАРАВИСИНО

ПОСЛАНИЕ ЧЕРНЫМ ОЧАМ

О дивные черные очи! Ваш раб, нарушая молчанья смиренный обычай, Мысль, сердце, а молвить короче — Себя целиком объявляющий вашей добычей, Почтет за безмерное счастье, Коль встретит у вас он к его вдохновенью участье. Подобные звездам лучистым, Что вкраплены в черную неба ночного порфиру, Мерцаньем высоким и чистым, Сулящим бессмертие света померкшему миру, Вы блещете, дивные очи, Похитив сиянье у дня, цвет похитив у ночи. Два зеркала — верх совершенства (Любовь да послужит для вас драгоценной оправой), Смягчите бальзамом блаженства Страданья мои, причиненные сладкой отравой; Надеяться небо велит нам,— Иль могут быть очи хрустальными, сердце гранитным? О вы, ледяные озера, Где тонет мой дух, захлебнувшись бездонною жутью! Точь-в-точь как в забаву для взора Стекло покрывают с изнанки сверкающей ртутью, Так вас небеса зачернили, Дабы там свой образ узреть в полной славе и силе. Из Индии нам мореходы Привозят алмазы и жемчуга скатного груды, Лишенья терпя и невзгоды, Везут из Китая песок золотой, изумруды, Однако в их грузе богатом Сокровищ нет равных двум этим бесценным агатам. Вы, очи, две черные шпаги, Подобны клинкам вороненым толедской работы,— Коль метите в сердце бедняге, Спасения нет ему, с жизнью покончены счеты, И, черным покорствуя чарам, Он падает, насмерть поверженный первым ударом. Любуюсь я, сколь грациозно Врага вы слепите каскадами выпадов ложных; Оружие ваше столь грозно, Что ранит смертельно оно и тогда, когда в ножнах, А раненый враг поневоле Скрывает свое упоенье от сладостной боли. Как жизнь холодна и бесцветна Для тех, кому сердце не жжет ваше черное пламя; Неволю сношу безответно, Не ропщет мой дух, он простерся во прахе пред вами, Но жду я с терпеньем упорным: Любовь да воздаст мне за все этим счастием черным.

ФРАНСИСКО ДЕ КЕВЕДО

НА ТОГО ЖЕ ГОНГОРУ

Брат Гонгора, из года в год все то ж: бог побоку, за церковь — дом игорный, священник сонный, а игрок проворный, игра большая, веры ни на грош. Ты не поклоны бьешь, а карту бьешь, не требник теребишь, ругатель вздорный, а те же карты, христьянин притворный, тебя влечет не служба, а картеж. Твою обнюхав музу через силу,— могильщики поставят нечто вроде доски надгробной в пору похорон: «Здесь капеллан трефовый лег в могилу, родился в Кордове, почил в Колоде, и с картою козырной погребен».

РЕПЛИКА КЕВЕДО ДОНУ ЛУИСУ ДЕ ГОНГОРЕ

Сатиры ваши, трубные стишата, дошли, бедовый кордовец, до нас— друзья мне принесли в недобрый час творений ваших кипы в два обхвата. Наверное, у вас ума палата, раз их коснулось столько рук и глаз, хоть и замечу, что грязца как раз вся стерлась, не достигнув адресата. Я не решился их читать, страшась не остроты, — нужна была отвага, чтобы руками трогать вашу грязь. Но стерлась грязь, и я почту за благо, когда мою чувствительную часть сия обслужит чистая бумага.

ЭПИГРАММА НА ГОНГОРУ

Я слышал, будто дон Луисом написан на меня сонет: сонет, быть может, и написан, но разве рождено на свет то, что постигнуть мочи нет? Иных и черт не разберет, напишут что-нибудь — и вот себя поэтами считают. Увы, еще не пишет тот, кто пишет то, что не читают.

ЛИКОВАНИЕ ДУШИ, ПЛЫВУЩЕЙ ПО ЗОЛОТЫМ ВОЛНАМ ВОЛОС ВОЗЛЮБЛЕННОЙ ЛИСИ

По золоту клубящихся волос плыву, сражаясь с пламенной пучиной, слепым рабом твоей красы невинной, твоих на волю выпущенных кос. Леандром новым в огненный хаос бросаюсь, опаленный гривой львиной. Икар, довольный славною кончиной,— я крылья в золотой пожар понес! Как Феникс, чьи надежды стали прахом, наперекор сомнениям и страхам, из пепла я живым хотел бы встать. Бедняк, разбогатевший небывало, Мидас, познавший горести Тантала, Тантал — Мидасу глупому под стать.

ПОСТОЯНСТВО В ЛЮБВИ ПОСЛЕ СМЕРТИ

Пусть веки мне сомкнет последний сон, Лишив меня сиянья небосвода, И пусть душе желанную свободу В блаженный час навек подарит он. Мне не забыть и за чертой времен В огне и муке прожитые годы, И пламень мой сквозь ледяные воды Пройдет, презрев суровый их закон. Душа, покорная верховной воле, Кровь, страстью пламеневшая безмерной, Земной состав, дотла испепеленный Избавятся от плоти, не от боли; В персть перейдут, но будут перстью верной; Развеются во прах, но прах влюбленный.