Евстигней
Шрифт:
Друг Стягин — тот малевать не умеет. И учиться не хочет. Ему б только насвистывать. Он и Евсигнеюшку свистать обучил.
— Не деньгу учись просвистывать, — наставлял старший двумя годами Стягин. — Фасону учись задавать.
Что такое «задавать фасону» — Еську неведомо.
Неясного и в учении, и после него — вообще немало. Многое и вовсе до ума не доходит. Многое затверждается без должного разумения: шевелением нескончаемо повторяющих одно и то же губ.
Однако и на месте ученье не стоит: сперва тяжко-медленно, потом — шустрей, веселей оно идет. Идет, погромыхивая льдинами, а то и неслышно:
Случались в ученье и казусы.
Все никак не мог Есёк выучиться аккуратному письму. Буквы вихлялись, наскакивали одна на другую, чернила кляксали крупно, дерзко.
Уроки чистописания — сплошная мука.
Не раз и не два, сидя над новенькой кляксой, Есёк раскидывал умом: как сие пятно от наставника скрыть? Рукавом прикрыть — заметит. Ладошкой? Ладошку отвести заставит. Самому разве глаза закрыть? Тогда и пятна чернильные сгинут.
Закрыл, и представилось: шагает он, Евсигней, по чистому, не измеряемому ни вдоль, ни поперек листу. И с того листа всякий письменный сор и, главное, мелкие чернильные озерца сам же веничком смахивает. Сор чернильный летит в стороны, исчезает, а сам Есёк ни следочка обувкой своей на листе не оставляет!
Тут, ясное дело, затрещина. И вслед за ней перед глазами все тот же плоский лист. Только уж не громадный, обычный. Наставник каплет на тот лист чернилами, воспитанники смеются, тошнота от чернил пролитых аж к самому горлу подступает.
А наставник Бизяев — хвать за вихор!
— Пиши чисто! Мысли гладко! А штоб запомнил — лижи чернила языком, неуч!
Стал лизать. Чернила пришлись по вкусу.
— Будешь цельный год у меня с языком синим ходить! Еще и уши, и физию тебе вымажу. Не отмоешь!
А того и не знает Бизяев: с того самого дня и письмо, и чернила для Еська всё приятней, всё слаще делаются. Выучится он писать чисто, еще как выучится!..
Тремя годами ранее — в 1764-м — императрица Екатерина Академию «трех знатнейших художеств» переустроила. С того времени порядок обучения в названном учебном заведении был таков.
Перво-наперво был объявлен пятнадцатилетний курс. Курс, в свой черед, разбили на пять «возрастов». В каждом из этих «возрастов» воспитанники обучались по три года. В первых трех «возрастах» — детском, отроческом и юношеском — воспитанники училища обязаны были пройти науки для образования общего. В последние три года — из девяти начальных — определено им было заниматься основами своего будущего ремесла. Но при том — и уж это непременно — заниматься архитектурой.
Архитектура в Академии «трех знатнейших художеств» главной наукой в те годы и была. А уж рядом с ней — не дойдя до архитектуры порядочно — вытягивались в струнку живопись, скульптура и прочие второстепенные художества.
Строить намеревались много. Лепить — тож. Ну а где дворцы с лепными фигурами, там отчего ж и картину в позлащенной раме не вывесить?..
После девятилетнего «усвоенья основ» воспитанники Училища попадали прямиком в Академию. И уж там, в оставшиеся шесть лет, полностью отдавали себя выбранному делу: готовились стать мастерами, ваятелями, зодчими, да такими, каковым не стыдно поручить и постройку царских палат! Также — театров, верфей, цейхгаузов, пристаней и прочего.
Матушка Екатерина знала, что и как переустраивать!
Разумеется, совсем забыть о музыке было невозможно: балы, спектакли, виктории, встречи триумфаторов... Как позабудешь! Однако при всем при том — и уж это несомненно — государыня императрица в начале царствования музыку пленительным локотком своим из ряда необходимых искусств изящно вытолкнула.
Этого (едва ли предумышленного) движенья оказалось достаточно!
Музыка стала звучать в империи фоном. Двигаясь одной лишь собственной силой, она тихо волочилась поодаль от главных дорог, постанывала у едва приотворенных дверей. От небрежительного обращения повсякчасно ухудшаясь, становилась беспомощной, тугоухой…
Глава четвертая
Днем, ночью, вечером, утром
Три года, а за ними и годок четвертый упрыгали незаметно.
Не в пример другим воспитанникам, Есёк не поправлялся — худел. Только лицо округлилось, да пальцы окрепли, да глаза с косинкою стали лучистей.
Все четыре года мечталось: упитаться, разрастись вширь, «аки древо». Не выходило. Может, из-за училищных строгостей, может, слишком прилежно учился, много, не по годам, размышлял.
Ученью, однако, требовались не одно только усердие. Ученью требовался распорядок: строгий, непреложный.
Исходя из распорядка, день воспитанника «второго возраста» складывался так.
Утром, в шесть, побудка и общая молитва. Ровно через четверть часа — шагом марш в столовую залу!
А там… Там извечная манная или — если посчастливится — ячневая каша. Однако ячмень — слабо насыщающий, но все ж таки доверху набивающий брюхо — подавали редко. Изо дня в день, из года в год манка: иногда — непроваренными комками, иногда — мелкобугристым желтоватым снежком, с небольшой лункой посередке. В лунке, вместо масла, всегда блестела вода...
Свой вкус манная каша сообщала и всему сущему. Пар от нее навевал мысли постно-печальные. Вроде таких: ни одному воспитаннику из первых «трех возрастов» не выбраться. До ваяния, зодчества, а тем паче до музыки, плещущей над Малою Невкой, не добрести!
После «фрюштика» — так немец-повар называл завтрак — немедленно в классы. Там, за столами с перегородочками шесть часов кряду зубрежка правил, чтение, счет, письмо. Но уж зато после зубрежки — обеденный час!
Обеда начинали ждать сразу после завтрака: шти иногда бывали с приварком! В предощущении еды мысли дрожали, прыгали, устремлялись поперед воспитанников в обеденную залу. Расположение духа от тех прыжков улучшалось.
Первым вбегал, пританцовывая, в залу темнолицый, что твой арап, длинношеий и кадыкастый Стягин. На бегу, безбожно коверкая мелодию, напевал он из новомодной комической оперы:
Нету с брюхом сладу Ем я до упаду!Евсигнеюшка за резвым Стягиным не поспевал. Ему доставались шти донные: с мелкими косточками и осевшими вниз гниловатыми овощами, без жирка, без приварку.
Но штей никаких и не требовалось! Есёк задумчиво ломал хлеб: ему хватало краюхи.