Exegi monumentum
Шрифт:
Лев поменьше прыгает на соседнюю тумбу. И еще, и еще: и уже на всех тумбах по льву.
— А теперь и лошади, ну-ка! Аллэ!
Квадрига вздымается на дыбы. Вздымается, застывает, поднявши копыта.
На наших глазах происходит чудо: львы каменеют, шерсть их, утрачивая натуральную шелковистость, становится мраморно-глянцевитой. Мертвеют гдаза. Слепые, они устремляются в необъяснимую даль. Только что на львов кони косились, ушами прядали. А теперь они рядом со львами и — ничего — успокоились.
— Атвэрдитэл?
— Угадали, Лаприндашвили. Отвердитель. Новый испытываем, венгерский. PQ-18.
Окончательно застывают лошади. Львы бронзовеют, погрузились в мраморный транс. Застывает, распростерши крылья, петух. Хрюкнувши напоследок, костенеет кабан.
— Сейчас мы покажем вам весь процесс приготовления зоообъекта,— возвещает Леонов. К нам через прутья клетки руку просовывает, выхватывает у Ляжкиной пластинку свою, нажимает одну из кнопок.— Сергей Викторович, Леонов докладывает, готово!
Как, сюрпризы не кончились? Из дальних ворот появляется колесница. Ее катят несколько солдат, синеют околыши знакомых фуражек. Колесница тяжелая, солдаты войск КГБ уж такие здоровяки, а лица их покраснели, глазища выкатились. Тяжеловато им. Тяжко.
А на влекомой солдатами колеснице...
— Халтурщики,— ворчит наш Леонов,— слышите, колесница скрипит? Опять смазать забыли, никогда не добьешься порядка. Уж я им задам!
А на колеснице в лавровом венке, горделиво поднявши голову, едет Феб, Аполлон. Незрячи его широко открытые всевидящие глаза, свободно простерты руки.
Солдаты подкатывают колесницу к квадриге. Слышно, как они переругиваются:
— Справа цепляй, мать твою...
— Осадил бы маленько...
— Хвост-то, хвост подбери, муди..!
Наконец колесница прицеплена. Все честь честью: застывшая четверка коней, за ними колесница, на колеснице же — бог.
— Здо-орово! — восхищаемся мы.
— Да, чистая работа, нам так слабо,— говорит кто-то, имея в виду, по всей вероятности, Аполлона.— Нам с вами так и минутки не простоять.
— А львы не... Не проснутся ли?
— Спокойствие,— уверяет Леонов,— ни один объект не проснется, проверено многократно. Желающие могут пройти сюда. Леонов открывает калитку. Делает приглашающий жест. В калитку ныряю я, за мною — Лиана Лианозян. За ней —Лаприндашвили, Ладнова, конечно же, и Ляжкина тут как тут. Больше желающих нет.
Подходим ко льву. О том, что он живой, догадаться можно только с большим трудом, уже зная, в чем дело.
Лошади. Застыли добротно. Застыл Аполлон, и радостно узнавать в нем... Ах да, снова Сережу, Сергея свет Викторовича! А он грациозно соскакивает с колесницы, смеется:
— Привет! Решил стариной тряхнуть, лабануть. Что, неплохая работа? А отвердителя, между прочим, ни капли. Ах, кооптированные вы наши сотруднички, что-то, смотрю я, кое-кто из вас загрустил. Дай, думаю, развлеку, подниму настроение людям, лабану бога. А товарищ Леонов не рассердится, так я думаю. Не рассердитесь, а, Леонов?
И Леонов смеется:
— Никак нет, и мысли такой не держу. И уж прямо скажу: хорошо у вас получается. Хорошо, товарищи, да?
— Хорошо! Хорошо! — гудим мы без тени лукавства,— Еще как хорошо-то!
— А у вас как дела? — розовеет Сергей.— Кандидаты на Феба имеются?
Леонов осторожен:
— Полагаю, что придет время, мы и Феба сработаем. А Лукичи, они что же... Тоже работа, ежели с умом подойти. Да сами знаете, Сергей Викторович, сами и знаете. Да что ж мы стоим-то? Чудно как-то...
Оно и вправду чудно: вовсю горит мягкий зеленоватый свет; и кони застыли, и кабан, и петух. Застыли и львы. В зале — мы, те, кто набрался храбрости выбраться из-за прутьев; а за серебристой решеткой — наши товарищи.
— Свет прошу погасить,— командует Леонов, нажимая кнопки на своем маленьком переносном пульте.— И солдаты свободны.
Солдаты уходят, топая башмаками по доскам арены. Мы ныряем в калиточку, выходим из клетки: все вместе — и Леонов, и Сергей-Аполлон, и мы, лабухи.
Отворяем дверь коридорчика и гуськом в свою классную комнату, уже обжитую.
Так неслись мои вечера и дни.
Ох, вприпрыжку неслись они, галопом, аки кони лихие, приближая иных из моих героев к неожиданной и веселой свадьбе, а иных к трагедии в духе, право же, трагедий античности. А меня?..
Кто же знает, к чему приближает нас необратимое время?
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Боже, Господи, да что же случилось-то? Что случилось, произошло?
Силы тайные уже вовсе и не скрываются, все ломать принялись, хохот ихний, хихиканье я порой вокруг себя слышу. Наступление их туманно предчувствовал и гуру Вонави; он назвать их не мог, он в определениях путался, но ой что-то угадывал: был и ум у него прирожденный, и не зря же все-таки его посвящали во что-то в Теберде, в высоких горах. Нечто знал он, не умея выразить своих знаний и к тому же завышая свои возможности. Там, где надо было втихомолку догадываться да помалкивать в тряпочку, принимался вещать, взгромоздившись в полосатых носках на продавленный свой диван: монумент, да и только. Слесарей увенчивал императорскими и графскими титулами, во все тяжкие пустился: аж хотел родить себе дочь, ее, дочку, сделав своей прапрабабушкой. Доигрался, болезный! И сам горя хватил, и своих учеников с панталыку сбил. Побывал по-новой в Белых Столбах, а теперь исхитрился, принялся за детишек: где-то якобы пользует, лечит их души. А кругом монументы рушатся, люди мечутся неприкаянно да слова выкрикивают: «телекс», «факс», «спонсор» и «менеджер».
Долго-долго гуру в скорбном доме томился, под Москвою: Белые Столбы называется поселение, огороженное, как водится, высоченной стеной да еще и с колючей проволокой, по верху накрученной. А клевреты его, его креатура. Сироб-Боря, Яша, Буба, девушка-ангел? И Катенька, Катя?
Разбрелись кто куда. Растащила их жизнь; кто к добру и к большущей удаче приблизился, а кто — к худу. Но самое страшное — с Борей.
Нож, понятно ли?
За что, в частности, не люблю я романы, романы как жанр, так это за нож. За ножи: непременно они в романы вползают. Будто сами собою вползают, вопреки намерениям романистов: может быть, и не хотел романист, а уж непременно окажется так, что вклинится нож в его праведное сочинение, хоть во сне каком-нибудь, да непременно герою привидится.