Exegi monumentum
Шрифт:
Выходило довольно занятно.
Отвердители были тогда натуральные, на травах настоянные,— питье. И решили проделать опыт, эксперимент. Подрядили поручика какого-то из гвардейских полков, разъяснили задачу: постоять на Сенатской площади медным всадником с рукою простертой, посмотреть да прикинуть, как получается. И коня подыскали. Да неопытны были, подобрали поручику аргамака чистых арабских кровей, а на них-то как раз отвердители плохо действуют, слабо. Под объектом конь какой должен быть? Посмирнее, лучше, если простая крестьянская лошадь. Те выносливы, терпеливы; напоишь ее отвердителем, стоять будет как миленькая; еще не было случая, чтобы как-нибудь нашалила, нахулиганила. А тут что? Отвердителем-то поручика угостили, попотчевали, а того не ведали, что поручик накануне в бардак наведался, угощался с цыганкой ершом, ликер плюс шампанское, а уж коли есть в организме спирт, никакой отвердитель до конца не подействует. Офицерик, значит, с похмелья, конь своенравный. Осень поздняя, холод собачий. Но поручик знал дисциплину, вскочил на коня, застыл. Коню ноги передние подняли; глотку разжав, отвердителя влили чуть
— А поручик? — у кого-то из наших дам вырвалось.
— А поручик знал дисциплину, стоит да стоит. Конь под ним уже шевелиться начал; поручик ему: «Не балуй!» А тут волны кругом беснуются и гробы по волнам поплыли — это все у Александра Сергеевича в точности художественно отображено. Но поручик стоит, обсказали ему, что он на правах часового, он свой пост оставить не может, покуда не придет разводящий, был у них такой ихний масон на посылках. Ладно, схлынули волны. Ночь навалилась, и на площади псих какой-то, из переулочка выскочил. У него невесту и в самом деле волнами смыло, безгрешную девушку; почему ей надо было за грехи императоров да масонов расплачиваться, одному только Богу ведомо. Ходит, бродит, бегает вприпрыжку патлатый псих и лопочет что-то. Подобрался к памятнику, императора стал оскорблять; это сплошь и рядом бывает, уж и сами вы знаете, почему-то трудящиеся всех времен и народов, как какие-нибудь неполадки в стране учинятся, сразу к памятникам бегут. Устремляются, пытаются счеты сводить. Монологи толкают. Подошел, значит, псих и ругается, а по-нашему сказать, по-недавнему кодексу,— типичная статья пятьдесят восемь пункт десять. Докопались мы, изучая архивы, что поручик не стерпел, монархистом он был, хотя и придерживался идеалов просвещенной монархии. Подмигнул для острастки психу, да сурово так: проваливай, мол, подобру-поздорову! А тот, знаете ли, не унимается, и мало ему ругательств, кулаком погрозил: «Ужо,— говорит,— тебе!» Тут не агитация только, тут уже и покушение на свержение власти. ПЭ ка-а-ак хлынет! А поручику непривычно; это вы теперь медосмотры проходите, кардиологи, то да се. Да инструкции по технике безопасности с вами штудируют. И то верно, поначалу страшновато бывает: сердце ПЭ воспринимает с повышенным напряжением, будто током человека шибает; я же знаю, самому лабать доводилось. Ночь, тьма лютая, холод. Псих беснуется. В сердце будто стрела кольнула. И, понятное дело, поручик не выдержал, тихо-тихо коню шепнул на ушко. И — в карьер с постамента. Псих, бедняжечка, наутек, а поручик за ним, еле-еле коня придерживает, чтобы, значит, не потоптал. Хорошо, психопат проходные дворы какие-то вспомнил, улепетнул. Все у Пушкина прекрасно описано, очень художественно.
— А поручик, поручик? — стонали дамы, потому что навеки вклинился в сознание русской женщины светлый образ собирательного поручика, и хоть кол ты ей на головке теши, никакой Корчагин Павка ей несчастного благородного поручика не заменит. И симпатии моих новообретенных коллег были явно, на стороне гвардейца, а тем более был он своим, собирателем ПЭ, коллектором, императорским лабухом.
— Все бы вам про поручиков,— понимающе улыбнулся чекист, на мгновение оскалив редкие желтые зубы.— А поручика за доблесть его наградили чем-то таким, по-нашему, ценным подарком; а за то, что оставил пост, на Кавказ отправили в двадцать четыре часа. Там его чеченцы и ухайдакали, а может, и не чеченцы, свои убрали, потому что знал слишком много, только не исподтишка убрали его, а скорее всего инспирировали дуэль — так бывало в те времена. Петра Первого, настоящего, металлического, из Невы, со дна самого, вытащили; остроумно они придумали: никуда не увозить его, а канатами к воде оттащить да на пару суток в реке и спрятать; с монументов ПЭ снимать они тогда не умели. Говорят, отыскалась артель, болтались без дела по Санкт-Петербургу мужичков два десятка. Каждому по рублю отвалили да по чарке, а тут русский мужик кого хошь куда хошь оттащит, хоть в преисподнюю, а потом, еще за чарку, и вытащит. Императора тоже вытащили, водрузили на место. Операцию в тайне сохранить не сумели, да все как-то на наводнение изловчились списать. Только слухи ходили, будто Нева оттого разлилась, что в нее основатель Санкт-Петербурга прыгнул. Да не верили слухам, тем и живем... Ладно, милые, заболтался я с вами,— по-домашнему просто закруглился чекист,— Мне пора-с.
И исчез наш славный старик точно так, как и предшественники его исчезали, на это они мастера.
А потом была практика: на старом дворянском доме, между третьим и вторым этажом, встали наши красотки-кариатиды; говорят, раздевались и гримировались они охотно, весело перенесли внутривенное вливание отвердителя, приняли крепительное — деликатная подробность, о которой я скажу сухими словами инструкции: «Во избежание несвоевременного позыва к отправлению естественных потребностей (надобностей) коллекторам предписывается принять 50 см3 сдерживающего мочеиспускание крепителя и такое же количество крепителя, сдерживающего...» Тут, однако, даются латинизированные наименования и химические формулы снадобий, называть которые я не имею права.
Вознеслись наши девы под третий этаж. Мы же, двое мужчин, Лаприндашвили и я, стояли внизу, глазели: наше дело,
Сделано все было блестяще, как в цирке. Поздним вечером едет мимо дома грузовичок-фургончик — вроде тех фургончиков, на которых разъезжая по городу, демонтируют новогодние елки. Притормаживает фургончик. Раз-два: кто-то лихо цепляет под мышки каменных кариатид. Три-четыре: кариатиды взмывают в воздух и плавно ложатся в кузов на специальную поролоновую подушку, Пять-шесть: тот же трос, обернутый опять-таки поролоном, обвил талии милой Лианозян, светленькой Ляжкиной и солидной Ладновой; кто-то тихо скомандовал: «Вира!» И семь-восемь-девять: все три наши дамы расставлены по местам. Трос автоматически отстегнулся. «Хоро-о-ош!» — кто-то профессионально скомандовал. Рванул с места желто-красный фургончик и скрылся за поворотом.
А нам надо встать подле кариатид, при виде прохожих задирать кверху головы, начинать придирчиво рассматривать изваяния и судачить о них.
Долго ждать не приходится. Несмотря на темень, на поздний час и на предвесеннюю холодную ночь, вдалеке, покачиваясь, бредет неунывающий обыватель. Приближается.
Я начинаю:
— Посмотри, генацвале, батоно Лаприндашвили, а не кажется ли тебе, что у той вон кариатиды как-то нос съехал на сторону?
Надо было придумать что-нибудь позанятнее, но фантазия моя не срабатывает. Лаприндашвили выручает меня, подхватывает:
— Зачэм съехал! Нэ съехал! Харошый дэвушка, у нас в Грузии такой дэвушка тожэ имээтся...
Обыватель заинтересованно притормаживает. Поглядывает на меня, на Лаприндашвили:
— Мужики, закурить не найдется?
Я лезу в карман. Умышленно медленно шарю. А Лаприндашвили осклабился весело:
— Закурыть? Ты навэрх пасматры, у дэвушэк папраси, у кариатид навэрху.
Прием очень рискованный, применять его рекомендуется в крайних лишь случаях, если нет других способов понудить прохожих положить глаз на памятник и начать, как у нас говорят, доиться — перекачивать лабуху ПЭ. Называется: провокация мини-чудом. Для подобного рода чудес к ногам девушек-коллекторов кладут несколько сигарет, тюбики зубной пасты, губной помады или несколько пластинок добротной жевательной резинки. Ног их не видно. Но движение пальчиком задекорированной ножки, и едва ли не на голову прохожего упадает сувенир. Мини-чудо и сейчас происходит: вниз летит сигарета. Я слежу за полетом вожделенного курева, ловлю тонкую бумажную трубочку. Проходящий сперва недоумевает, обалдело взирает на окна, останавливает взгляд на одной из дам: начинается перекачивание психоэнергии, а нам только того и надо. С провокацией мини-чудом кто-то из вознесенных поспешил, но теперь отступать уже некуда.
Работяга-полуночник разражается скучной руладой; о подобных руладах мой сын Вася рассказывал приблизительно так: «Пап, а дяди, которые наш детский сад ремонтируют, все время повторяют: трам-тарарам...» Закончив руладу, прохожий, вяло пошатываясь, смотрит наверх — туда, откуда спорхнула сигарета.
Я — ему:
— На, закуривай!
Недоверчиво взяв сигарету в руки:
— Гы, выходит, и вправду сверху! Да еще и «Мальборо», мать ее...
Вокруг нас уже стайка. Мы задали тему: я твержу про съехавший на сторону нос кариатиды, а Лаприндашвили налегает на ее чудодейство. Уж теперь-то прохожие никуда не денутся: судить-рядить будут час, не меньше. Увлеклись, им и ночной морозец не страшен.
Нам же пора смываться: наше дело сегодня заключалось в одном: завести у подножия объекта диспут, спровоцировать диалог, разработать канал для потоков ПЭ. А дальше само пойдет...
Мы старательно растворяемся во тьме переулка; в следующий раз, когда объектами станем мы сами, провоцировать диалог руководство поручит дамам.
Шла весна — молоденькая весна последнего угрюмого года; а уж далее годы и дни понеслись галопом, вприпрыжку, все ломая, все перекраивая.
Подступил и апрель, по-московски неопределенный, прохладный.
Руководство УГОНа сочло, что кариатиды дебютировали на редкость успешно: ровно сутки трудились, их сняли, дали снотворное, увезли куда-то для отобрания психоэнергии; результаты превзошли самые смелые ожидания. На занятии, посвященном разбору дебюта, их хвалили, лишь немного пожурив за преждевременно сброшенную сигарету: это Ляжкина, конечно, отважилась порезвиться. Но она оправдывалась, смело поднявши глаза: «А что же мне оставалось делать? Я же слышала, Лаприндашвили предлагал прохожему у нас, у кариатид, сигарету стрельнуть; не брось я ему гостинчика, разочарование было бы, а так он в следующий раз у новой смены попросит, энергия и потечет понемножечку!» На нее махнули рукой, благо днем, уже и безо всякого стимулирования трудящиеся, трусившие переулком по своим разнообразными делишкам, томимые жаждой хоть с кем-нибудь вступить в диалог, не обошли наших дам вниманием. Да еще молоденькая девушка, воспитательница приютившегося неподалеку детсада, догадалась вывести на прогулку младшую группу, щебечущих ребятишек-цыпляток, и когда один из них пустился глупо шалить, задирая девочек и дергая их за шарфики, воспитательница строго сказала ему: «Не балуйся, Артем, а то, видишь, тети стоят наверху и сердятся!» — и на кариатид показала пальчиком, а им только того и надо было. Стайка тотчас остановилась, воззрилась на готовых разгневаться теть. «Марина Васильна, а почему тети наверх забрались? А им не холодно там, они же голые, да?», «А они дом держат, чтобы он не упал?». Малыши щебетали, а свежая психоэнергия струилась в сердца дебютирующих коллекторш. Им поставили каждой по девять баллов по принятой в УГОНе десятибалльной шкале.