Exegi monumentum

Турбин Владимир Николаевич

Нет, не допустил Господь: не состоялось убийство — может, дрогнула рука в последний момент, а может, и психиатр мужик не промах оказался, увернулся, попытался отвести от горла смертное лезвие. Миллиметра какого-то недостало.

Шум борьбы, истошный взвизг Бори, старательно зафиксированный. Да вряд ли и психиатр молчал.

Увезли Бориса. Уволокли. И, когда волокли его вниз по широкой лестнице Главневропсихупра, стало ясно ему, мучительно ясно, что не будет судилища со всемирным размахом и не прогреметь ему в веках, вставши выше Георгия Димитррва и даже Андрея Сахарова, академика-вольнодумца: будут скучный, заплеванный зал заседаний Мосгорсуда, кучка любопытствующих старушек-пенсионерок в первом ряду, ссохшиеся от горя милые лица и Аллы, первой жены, и Марины — второй. И еще, конечно, Вера Ивановна пристроится, примостится с краюшку. А Катя придет ли?

Я же в разнесчастный этот день не знал ничегошеньки: я готовился.

Я

к дебюту готовился, и готовился так напряженно, как и к самым страшным лекциям никогда не готовился.

Днем поспал у себя, в Чертанове; спал я по-своему, прилег одетым, положив­ши на грудь часы: и дремлю, и на часы удобно взглянуть-поглядывать. Со стороны посмотреть бы: придавлен часами, часы будто пресс; маленький пресс, а тяжелый.

Но со стороны на меня смотреть было некому. И давно уже, с осени не было у меня ощущения присуствия кого-то возле меня, во мне. Тут — как отрезало: с тех пор, как подрядился я в коллекторы, в лабухи, меня окружила, окутала незримая аура, пленка — за своих в Комитете всегда постоять умели, тут ничего не скажешь.

Проснулся я к вечеру, солнце усаживалось за корпуса карбюраторного завода.

В 22.00 быть в УГОНе: жеребьевка, кому что (кто?) достанется — так на экзамене студенты тянут билеты. Разыгрываться будет несложное, преимуще­ственно сидячие: Лев Толстой у Союза советских писателей, во дворике, что на улице Воровского, да другой Толстой, Алексей Николаич, на нашем жаргоне — «Старец» и «Гиперболоид». Александр Островский у Малого театра. И «Карлуша», Карл Маркс, основоположник научного коммунизма, а попроще сказать, превели­ких обывателевых бед и несчастий. Не хотелось бы, чтобы достался Чайковский (прозвище у него непристойное, но не только поэтому не хотелось). Гоголь — только сидячий, андреевский, тот, что на Суворовском бульваре, опять же во дворике. И его не хотелось бы: он энергии собирает мало, кому он там, в закуточке, нужен?

«Старец», Лев Николаич Толстой, тоже, могу сказать, не нужен. Ан нет, нужен! К нему ночью, и то пьяненькие, писатели пробираются, шастают — ресторан-то рядом. Перепьются — и ко Льву Николаичу. На завистников сетуют, на интриги в издательствах. Вразумления испрашивают: эпопеи писать всем хочется. А уж днем, как ворота Союза советских писателей отворяются, не бывает покоя графу: и экскурсии посещают, и различные инородцы глазеют. Нет, его лабать, говорят, одно удовольствие!

На Мясницкую громыхаю, в метро: «Жигули» оставил у дома. Правда, некото­рые лабухи, заступив на дежурство, машины свои ставят подле себя, так надеж­нее. Говорят, будто случай был: Гоголь, а по-нашему Нос, новый Гоголь, стоял на Арбате, в начале бульвара; свою «Волгу» приткнул у молочного магазина, непода­леку, поглядывал. Ночью двое подкрались, стали отвинчивать задние фонари. Глянул он и, хоть рот у него отвердителем скован, не покраснобайствуешь слишком уж, не стерпел, стал бубнить с высоты своего пьедестала: «Архиплуты! Протобестии! Надувайлы мирские!» Оглянулись ворюги, уставились на него. Толь­ко того и надобно было великому сыну России: сердце екнуло, триста эргов сразу дали ворюги (опытный был!). Басом — органы речи уже стали работать — их укоряет: «Протобестии, надувайлы! Да я вас огнем сатиры, фельетон настрочу и в комедии выставлю!» Наутек припустили, вдоль бульвара.

Громыхал я в метро, вечером народу поменьше. Ехал, с чувством скрытого превосходства на пассажиров поглядывал: «Ничего-то не знаете вы, сидите, подремываете, а как встану я... То есть как сяду... Поглядите вы на меня, потечет из вас, голубчиков, на меня драгоценная психоэнергия...»

Тетка, охраняющая первый вход в наш УГОН, в достопамятный вечер дежурила, славная старушенция, с медалью «За трудовое отличие». И один лейтенант на втором контрольном посту мне попался знакомый. Не приученный особенно разговаривать, он, проверив мой пропуск, деловито, помню, предупредил: «Эскалатор сегодня у нас отключен, техосмотр. Вам придется пешком...»

Пешком так пешком. Я спускался, от нечего делать считал ступеньки. Насчи­тал пятьдесят и сбился. Дверь открылась, в УГОНе меня поджидали, радостно встретили.

— Теперь так,— сказал Леонов, Леоныч, как мы стали его величать проме­жду собой.— Теперь ваше слово, товарищ маузер. Отвердитель будем вам впры­скивать здесь, для начала в уменьшенной дозе. Здесь же примите и крепительное, так на первых порах поступим. Сперва жребий, посты все хорошие, легкие, о них опытные коллекторы денно и нощно мечтают, но даем мы их исключительно практикантам да ветеранам, кому на пенсию выходить. Гримировку тоже вам сделают: парики; если надо, и бороды всем. Лев Николаич Толстой или Маркс... В лучшем виде предстанете. Дежурство суточное, в полночь заступите, ровно в полночь и сменят вас. Скажу прямо: руки, органы речи оставим свободными, с провоцированием, однако же рекомендуется быть осторожными, провоцирование вам обеспечено будет со стороны. В группу провоцирования назначаются курсан­ты Люциферова Любовь Алексеевна и Любимова Лада Юльевна, уж их дело, что они исхитрятся придумать; я, к примеру, могу

сказать, что цветочки можно Карлу Марксу взволнованно выложить; хотя этот прием не оригинальный, но ввиду первомайского праздника вполне можно. Только темперамента надо при этом побольше, побольше: принесли цветы приехавшие с периферии трудящиеся к мо­нументу основоположника... Да, научного, стало быть, коммунизма; воздать дань сердечного уважения сочли делом необходимым. Одна скажет: «Он выковал нам строго научную теорию прибавочной стоимости». А другая... Другая тоже что-нибудь скажет, только надо больше на научность марксизма налегать, пропаганды нам не надо, декларативности. А на-уч-но-е что-нибудь. И — цветы. А после за них счет поставите, вам оплатят, не сомневайтесь. У Толстого, у Старца, о толсто­встве можно поспорить, но тут ленинские работы о нем упомянуть не забудьте, положено. И опять же помните: рядом Союз писателей, вдохновения просят, а иной раз вовсе до неприличия дело доходит, клянчат. Подвернется писатель, гм... в предпраздничном состоянии, можно в спор с ним вступить, попенять, погрустить: дескать, почему сейчас так не пишут? Психология, диалектика души, то да се. Словом, действуйте, Люциферова и Любимова. А теперь — жребий, жребий. Жребий брошен, как сказал Юлий Цезарь. И спокойненько, не волнуйтесь, это я волноваться должен.

Мне достался... Островский! Удача! Начинать с Карлуши мне не очень светило, сидеть сиднем во дворике доходягой Гоголем монумента Андреева — тоже.

Маркс, к немалому моему удовольствию, выпал Лаприндашвили: жребий снова свел меня с этим немудрящим выходцем из Сванетии. Значит, будем мы возвышаться друг напротив друга, друг на друга поглядывать. Элегантным же дамам предстояло непринужденно прогуливаться между Малым театром и скве­ром, останавливаться у наших подножий. А ввиду того, что дело это по ночному часу рискованное, «Метрополь» всегда был известен как место фланирования ночных дев, дамам будет придана группа охраны, ГРОХ: молчаливые молодые люди в низко надвинутых шляпах, в затемненных очках, в одинаковых коротких плащах.

Чуть начнет к легкоранимым дамам клеиться ищущий острых ощущений командированный из далекой глубинки хозяйственник или подгулявший темноко­жий стажер из Университета Лумумбы, молодые люди сумеют встать на их пути ко греху, одним видом своим показывая, что, пожалуй, разумнее им исчезнуть.

Появилась... Батюшки, как я был изумлен: врач-грузинка, которая осматрива­ла меня на медицинской комиссии, восхищалась моими аккумулирующими спо­собностями и сулила мне место на вершине Казбека. Улыбнулась: узнала. Но прижала палец к губам, разложила стерильную салфетку, флаконы со спиртом, с отвердителем и с розовой жидкостью, это и было крепительное. Отвердитель вливала в вену, а крепительное оказалось мятно-прохладным и на вкус сладкова­тым. Незаметно нарисовался гример, совсем еще юноша в сером халате, кое-где заляпанном краской под бронзу. Деликатно взял меня за подбородок, запрокинул мне голову. Я почувствовал себя бородатым. А вообще-то передать, что я ощущал, превращаясь в драматурга Александра Островского, трудно. Да и надо ли пытать­ся передавать? Я вживался в образ; и, по мере того как я становился им, какие-то фигуры у меня перед глазами поплыли: и купцы в суконных поддевках, в сапогах бутылками, и дородные девушки, а за ними суетливые, говорливые свахи и кочую­щие по Руси скитальцы-актеры. Нас о чем-то подобном предупреждали: вливанию отвердителя сопутствует легкий гипноз; и повесе, Пушкину, начинает мерещиться что-то из «Капитанской дочки», мелодичнейшие стихи, непристойные строфы «Гаврилиады». Трудно в роль Лукича входить: видятся партийные съезды и кон­ференции, неотступная клуша Надежда Крупская; пенсне Троцкого сверкает, исторгается дым крепчайшего тютюна из трубки Сталина-Кобы. Это мне довелось испытать потом, но пока я чувствовал себя драматургом, посылающим луч света в темное царство.

Итак, я уселся в кресло. Смешно, что стоит оно под открытым небом, на площади. Это, полагаю, дефект всех без исключения сидящих изваяний, статуй, неправдоподобие пол-но-е! Понимаю, как мог оказаться на площади или на перекрестке конь; отчего столбом остановился здесь полководец или поэт, это тоже объяснению, как бы то ни было, поддается. Но как оказалось на площади... кресло? Тем не менее на площади оно оказалось, и сижу я посиживаю. Справа от меня Большой театр, прямо скверик с веселыми яблонями, но листочки на них не распустились еще, хотя скоро, надо думать, распустятся. Слева... Слева, вижу, тоже «Аварийная» подкатила, у Карлуши притормозила и тотчас же плавно отъехала: ага, значит, и Лаприндашвили водрузили на пьедестал. Светофор подмигивает мне игривейшим образом.

Поглядел я и вверх. Аполлон — пост труднейший: там же кони участвуют с отвердителем, передние ноги взбрыкнув; человеку, ему стоймя стоять надо, и как только лабух справляется (Боже, Господи великий, не знал я, не знал, какой трагедии доведется мне быть вскоре свидетелем). Аполлон подсвечивается снизу, вся группа стоит незыблемо: может, бог, но может, и лабух, только высшей, полагаю, категории лабух.

А тем временем ко мне человек подошел. Закурил. Поглядел на меня:

— Сидишь?