Эйзенхауэр. Солдат и Президент

Амброз Стивен

В записях Гудпейстера далее указывается: "Президент видел во встрече на высшем уровне один очень важный положительный аспект с точки зрения влияния на свободный мир. Это — его репутация честного человека. Если хотя бы один из самолетов [У-2] будет потерян в тот момент, когда мы будем заняты, по-видимому, откровенными переговорами, то его могут выставить на обозрение в Москве и полностью свести на нет эффективность действий Президента"*21.

Несмотря на такое важное признание, Эйзенхауэр одобрил дополнительные полеты, но не более одного в месяц. В числе причин такого решения — стандартное предположение разведывательных органов: если даже Советы и собьют У-2, они никогда этого не раскроют, поскольку иначе будут вынуждены признать, что облеты их территории совершаются уже несколько лет подряд, а они не могли помешать им. Логика подобного рассуждения была спорной, но достаточно реальным было сильное желание получить

больше фотографий. В конце марта, когда Ричард Бисселл объяснял Эйзенхауэру, почему ЦРУ считает, что русские сооружают новые площадки для запуска ракет, Джон Эйзенхауэр и Гудпейстер показывали ему на громадной карте России предполагаемый маршрут полета.

Эйзенхауэр отбросил свои возражения и дал разрешение на один полет. Он состоялся 9 апреля. Русские засекли У-2 на своих радарах и сделали несколько попыток сбить самолет ракетами класса "земля — воздух" (САМ), но все же полет закончился успешно. Полученные снимки не подтвердили строительства новых площадок для запуска ракет. В апреле Бисселл запросил разрешения еще на один полет. Эйзенхауэр дал согласие: в любой день в течение ближайших двух недель. Но как раз в это самое время территория России закрылась облаками. А чтобы получить снимки, для У-2 нужна практически безоблачная погода.

Погода не улучшалась, и Бисселл попросил продлить срок. Эйзенхауэр поручил Гудпейстеру позвонить Бисселлу и сообщить о разрешении Президента использовать еще одну неделю. Гудпейстер сделал это официально, даже составил записку для подшивки в дело: "После обсуждения с Президентом я информировал г-на Бисселла, что может быть проведена дополнительно одна операция при условии, что она будет осуществлена до 1 мая. Ни одна операция не должна осуществляться после 1 мая". На этой дате настоял Эйзенхауэр, поскольку не хотел действовать в провокационной манере накануне встречи на высшем уровне*22.

1 мая погода улучшилась. В то утро молодой пилот Фрэнсис Гарри Пауэрc, работавший по контракту на ЦРУ, взлетел с аэродрома Адана в Турции и взял курс на Бодо в Норвегии. Маршрут его полета пролегал над территорией Советского Союза.

А тем временем Эйзенхауэр готовился к встрече на высшем уровне. В марте и апреле он встречался с де Голлем и Аденауэром в Белом доме. Он получил их согласие, чтобы на переговорах в Париже разоружение обсуждалось как главный вопрос. В качестве добавления к договору о запрещении ядерных испытаний он намеревался предложить новый вариант программы "Открытое небо". Это предложение предусматривало непрерывную инспекцию с воздуха, никоим образом не связанную ни с одним из аспектов разоружения и осуществляемую только в отдельных взаимно согласованных районах, например, в Сибири и на Аляске. Эйзенхауэр был оптимистичен. Страстное желание совершить прорыв в гонке вооружений, этот заключительный акт его роли как мирового лидера, было велико, как никогда. Гертер, его государственный секретарь, относился к Советам гораздо мягче, чем Фостер Даллес. Советник Эйзенхауэра по науке заверил его, что запрещение испытаний не только повысит моральный престиж Америки, но и упрочит ее стратегическое положение. В Объединенном комитете начальников штабов работали уже не его сверстники Брэдли и Рэдфорд, как в прежние годы, а другие, которые в годы второй мировой войны были молодыми офицерами и потому не могли произвести на него впечатление. Макмиллан хотел запрещения испытаний. Де Голль хотел мира. Хрущев хотел соглашения. Эйзенхауэр был готов пойти на некоторый риск и некоторые уступки. Атмосфера накануне открытия совещания в верхах не могла бы быть лучше.

В полдень 1 мая, за две недели до намеченного отлета Эйзенхауэра в Париж, ему позвонил Гудпейстер: "Один из наших разведывательных самолетов, совершающий плановый полет со своей базы в Адане, запаздывает, возможно, он потерян".

Информация была неприятной, но тревоги не вызывала. Если самолет потерпел аварию или сбит, то вряд ли пилот Фрэнсис Пауэрс остался жив. Кроме того, ЦРУ заверило Президента: если самолет будет падать, он разрушится или в воздухе, или в момент удара о землю, так что никаких вещественных доказательств его шпионской миссии не останется. В аппаратуру был встроен механизм самоуничтожения. Но ЦРУ утаило от Эйзенхауэра, что механизм этот приводится в действие пилотом и взрывной заряд весит всего два с половиной фунта — едва ли этого достаточно, чтобы уничтожить такой большой самолет, как У-2, что сотни футов туго скрученной кинопленки останутся невредимыми при падении самолета и возникшем пожаре, а это как раз и явится тем исчерпывающим вещественным доказательством, которое было необходимо Советам. Эйзенхауэр посчитал, что пилот мертв, а от самолета остался только обгоревший мусор. Он поблагодарил Гудпейстера за информацию и занялся другими делами*23.

На следующее утро, 2 мая, Гудпейстер вошел в Овальный кабинет. "Г-н

Президент, — сказал он, — мне сообщили из ЦРУ, что судьба разведывательного самолета У-2, о котором я говорил вам вчера, все еще неизвестна. Пилот сообщил о пожаре в двигателе, когда был над территорией России примерно на расстоянии одной тысячи трехсот миль от границы, и с того момента связь с ним прервалась. Учитывая количество топлива на борту самолета, шансов на то, что он еще находится в воздухе, нет"*24. Если Пауэрс не был в воздухе, стало быть, он мертв, а самолет разрушен. Поэтому Эйзенхауэр решил ничего не предпринимать и оставить следующий шаг за Хрущевым, который, как предполагали (или надеялись), также не будет ничего предпринимать. Если намерения Хрущева в отношении встречи в верхах были искренними, то он постарается принизить значение этого инцидента или совсем проигнорирует его, ограничившись одним или двумя замечаниями Эйзенхауэру в Париже.

5 мая Хрущев, выступая в Верховном Совете СССР, заявил, что Советский Союз сбил американский шпионский самолет, вторгшийся в советское воздушное пространство. Хрущев гневно осудил Соединенные Штаты за "агрессивную провокацию", выразившуюся в "бандитском полете" над территорией страны. В своей длинной речи он заявил, что американцы специально выбрали дату 1 мая в надежде, что в этот день советская охрана не будет бдительной, но этот расчет не оправдался. Хрущев дал свою собственную интерпретацию провокационного полета: "Агрессивные империалистические силы в Соединенных Штатах в последнее время принимают активные меры, чтобы сорвать встречу на высшем уровне или по меньшей мере для того, чтобы соглашение, которое могло бы быть достигнуто, не было заключено". Он, однако, не обвинял Эйзенхауэра; наоборот, он высказал предположение, что милитаристы действовали в обход Эйзенхауэра*25.

Эйзенхауэр решил не возражать и не давать никаких объяснений. Он бы мог немедленно опровергнуть все обвинения в заявлении и принять на себя полную ответственность, признав, что ни один У-2 не поднимался в воздух, не имея на то его личного разрешения. В своем заявлении он мог бы указать на необходимость таких полетов для обеспечения безопасности его страны, учитывая закрытый характер Советского Союза и опасения повторения ядерного Пёрл-Харбора. По ходу дела он мог бы напомнить миру, что КГБ, и каждый это знает, занимается на Западе шпионажем значительно более активно, чем ЦРУ в России. Он мог бы дать краткое изложение истории полетов У-2 и доказать правильность своей позиции в главном фундаментальном вопросе — ракетного отставания: вся информация, собранная за время полетов, убедительно свидетельствовала, что никакого отставания в ракетах не было, несмотря на хвастливые заявления Хрущева о превосходстве, и что, располагая фотоснимками, Соединенные Штаты имели возможность контролировать в определенной степени расходы на собственные оборонные нужды.

Но ничего из перечисленного он не сделал, потому что сохранение тайны полетов У-2 превратилось у него в фетиш. Нелепость этого фетиша заключалась в том, что полеты У-2 не составляли тайны для Советского Союза — он знал о них с самого первого полета в 1957 году. Кроме того, и правительства стран, причастных к этим полетам, — Англии, Турции, Франции, Норвегии, Формозы и других знали о полетах У-2. Не знали о них только американцы и выбранные ими представители в Конгрессе.

Эйзенхауэр мог воспользоваться и другим вариантом ответа, заявив примерно следующее: поскольку Советы отвергли его предложение об "открытом небе", он решил непременно осуществить его, пустить даже в одностороннем порядке, продемонстрировав тем самым Хрущеву, что, мол, и советские самолеты могут летать над Соединенными Штатами везде, где он захочет. Но для того чтобы сделать такое заявление, он должен был открыто объявить о полетах У-2. Хотя сейчас, через четверть века, когда русские и американские спутники-шпионы постоянно вращаются на своих орбитах вокруг Земли, трудно понять, какой именно ущерб могло нанести это признание, Эйзенхауэр решил предпринять отчаянные усилия, чтобы сохранить полеты в тайне или вообще отрицать их. Вместо заявления-признания он сделал заявление-прикрытие.

Он сделал это потому, что считал: такое заявление сработает. Исходя из предположения, что Пауэрс мертв, а от его самолета остались только обломки, Эйзенхауэр считал, что Хрущев доказать ничего не сможет. Ирония судьбы — или, может быть, трагедия, если учитывать, что было поставлено на карту на встрече в верхах, — ведь Эйзенхауэр считал самым большим активом свою репутацию "честного человека", и если У-2 будет потерян, по его словам, "в тот момент, когда мы будем заняты, по-видимому, откровенными переговорами", самолет может быть выставлен "на обозрение в Москве и полностью свести на нет эффективность действий Президента". Но он очень надеялся на то, что Хрущев, не имея никаких материальных доказательств, не сможет говорить убедительно.