Эйзенхауэр. Солдат и Президент

Амброз Стивен

Положение со снабжением, которое вскоре стало критическим, поставило вопрос о приоритетах наступления на Германию. Существуют два естественных пути вторжения — к северу от Арденн, через Бельгию и Голландию в северную Германию, и к югу от Арденн, прямо на восток, от Парижа мимо Вердена и Меца, чтобы форсировать Рейн в районе Майнца.

19 августа Эйзенхауэр сообщил Монтгомери и Брэдли, что, как только ВШСЭС оборудует во Франции передовой командный пункт с надлежащими линиями связи, он лично возглавит наземные операции. Он также набросал план кампании, в которой 21-я группа армий будет наступать в северо-восточном направлении, к Антверпену и Руру, а 12-я группа армий — от Парижа на восток, к Мецу.

Теперь настала очередь Монтгомери гневаться. 22 августа он послал своего начальника штаба Фредди де Гиньяда к Эйзенхауэру, чтобы выразить протест

против обоих решений. Монтгомери считал, что самый быстрый способ закончить войну — это оставить Пэттона в Париже, отдать контроль над 1-й американской армией и все снабжение 21-й группе армий, которую направить на Антверпен и далее к Руру.

Эти войска должны действовать как единая сила под общим руководством, "эта работа для одного человека". Монтгомери предупредил, что "изменение системы командования сейчас, когда мы одержали великую победу, лишь затянет войну". Де Гиньяд обосновывал этот тезис в двухчасовой беседе с Эйзенхауэром, но мнения Эйзенхауэра не изменил. Тогда Монтгомери, чтобы обсудить предстоящие операции, пригласил Эйзенхауэра 23 августа в Конде, одну из своих штаб-квартир*73.

Эйзенхауэр выехал в Конде. С ним был Смит, но, когда они прибыли, Монтгомери грубо объявил, что хотел видеть одного только Эйзенхауэра и что Смиту придется подождать снаружи. Эйзенхауэр покорно принял по существу оскорбительное требование Монтгомери и оставил Смита за бортом, хотя де Гиньяд во встрече участвовал.

Внутри своего вагончика Монтгомери постарался вести себя тактично, но его представления о тактичности сводились к высокомерному чтению лекции по элементарной стратегии, которую даже слушатель Сэндхерста или Уэст-Пойнта счел бы оскорбительной. Стоя у карты, с широко расставленными ногами и сложенными за спиной руками, задрав голову и сверкая глазами, Монтгомери обрисовал положение, сказал, что необходимо разработать твердый план, очертил проблемы снабжения, объяснил Эйзенхауэру, каковы должны быть планы (бросок к Руру силами 21-й группы армий с 1-й армией в качестве поддержки), заявил, что если следовать плану Эйзенхауэра, то результат будет плачевный, что ему (Эйзенхауэру) "не следует опускаться до сухопутных боев и становиться сухопутным главнокомандующим". Он сказал, что верховный командующий "должен следить сверху за всем происходящим, чтобы иметь отвлеченный взгляд на многосложную проблему", и что сухопутными сражениями должен руководить другой человек. Эйзенхауэр ответил, что решения своего не изменит и примет на себя командование 1 сентября.

Не сумев изменить решения Эйзенхауэра в вопросе о командовании, Монтгомери перешел к другой, более важной для него проблеме — характере вторжения в Германию. Он хотел, чтобы Пэттон оставался на своем нынешнем месте; он хотел, чтобы воздушно-десантная и 1-я армии были переподчинены ему; он хотел, чтобы ему были отданы все наличные ресурсы; он хотел указаний наступать через Па-де-Кале на Антверпен и Брюссель, а затем и в Рур.

После часового спора Эйзенхауэр сделал несколько уступок, из которых главная заключалась в том, чтобы отдать Монтгомери контроль над воздушно-десантной армией и дать ему право "осуществлять необходимую операционную координацию" между правым флангом 21-й группы армий и левым — Брэдли (т. е. 1-й армией). Кроме того, 21-я группа армий получала "приоритет" в снабжении. И тем не менее Эйзенхауэр, к неудовольствию Монтгомери, настоял на "наращивании... необходимых сил для наступления на восток от Парижа к Мецу". После встречи Монтгомери докладывал Бруку, что "день этот был исключительно утомительный", но в целом результатами он был удовлетворен, поскольку считал, что выиграл в главном — в "операционном контроле" над воздушно-десантной и 1-й армиями и в приоритетности снабжения*74.

Попытка Эйзенхауэра задобрить Монтгомери взбесила Брэдли и Пэттона. Два американских генерала встретились; Пэттон записал в своем дневнике, что, по мнению Брэдли, "Айк не может противостоять Монти... Я никогда еще не видел Брэдли таким бешеным, он вслух спрашивал, «во что превратился наш верховный командующий»". Пэттон чувствовал, что наступление в более южном направлении дает возможность лучше использовать танки, чем богатые водой северные территории, но с презрением отмечал, что Монтгомери "умеет заставить Айка думать по-своему". Он предложил Брэдли, чтобы они пригрозили отставкой. "Я чувствую, что при таком раскладе мы победим, Айк не решится освободить нас"*75.

Брэдли не шел так далеко, но он два дня уговаривал Эйзенхауэра не передавать 1-ю армию Монтгомери.

Теддер соглашался с Брэдли, как и ведущие штабисты Эйзенхауэра генерал-майор Харольд Бул (Джи-3) и генерал Стронг (Джи-2). Эйзенхауэр не устоял против их давления. В его опубликованном распоряжении от 29 августа он не отдавал Монтгомери операционного контроля над 1-й армией; вместо этого Монтгомери мог лишь "осуществлять" — через Брэдли — "необходимую координацию между своими силами и 1-й армией"*76. Это решение и его последствия укрепили убеждение Монтгомери, Брука, а также Брэдли и Пэттона, что Эйзенхауэр соглашается с тем, кто говорил с ним последним.

Это было очень серьезное обвинение, но не совсем справедливое. Монтгомери имел обыкновение слышать то, что хотел услышать, и читать то, что хотел прочитать; Эйзенхауэр старался выбирать слова и фразы полегче. Поэтому эти два человека постоянно недопонимали друг друга. Тем не менее Эйзенхауэр никогда не уступал в двух главных пунктах — в вопросах командования и наступления по одному направлению — ни в августе и сентябре 1944 года, ни когда они возникли снова в январе и марте 1945 года. Он взял на себя — и удерживал — управление сухопутными операциями в точности, как и обещал. И он никогда не отходил от идеи так называемого "широкого фронта" — с того момента, как он увидел планы ВШСЭС вторжения в Германию по двум направлениям, и до последнего месяца войны.

Он действительно, и порой значительно, колебался в некоторых важных вопросах, например в определении относительной важности Арнима и Антверпена и значения слова "приоритет". Но он никогда не говорил Монтгомери ничего такого, что разумный человек мог бы понять как обещание оставить Пэттона в Париже, а 21-ю группу армий послать на Берлин. И никогда он не намекал Пэттону, что пошлет его в Берлин одного. Он всегда настаивал на вторжении в Германию одновременно с севера и юга от Арденн.

На то было много причин. Главную роль играл его анализ германского духа и географии. Даже после того как они преодолеют Западный вал, между ними и сердцем Германии оставался очень серьезный барьер — река Рейн. Один единственный прорыв, особенно за Рейн, сделает войска союзников уязвимыми для контратак на флангах. Эйзенхауэр считал, что контратаки могут быть достаточно сильны, чтобы перерезать линии снабжения и уничтожить передовые армии. В то время, имея ограниченное число портов, союзники не могли обеспечить полноценное снабжение одной армии за Рейном. Каждая миля вперед отдаляла войска от портов Нормандии и добавляла проблем. Например, чтобы поддерживать войска истребительной авиации, требовалось строить прифронтовые аэродромы. Но для строительства требовались инженерные войска и материалы, а их перевозка шла за счет боеприпасов и топлива. Один из старших инженерных чинов отмечал, что, если бы Пэттон форсировал Рейн в сентябре, ему пришлось бы это делать без снабжения и воздушной поддержки. "Хорошая противотанковая часть, укомплектованная юнцами из гитлерюгенда, разделалась бы с ними еще до того, как они достигли бы Касселя"*77.

А что касается 21-й группы армий, де Гиньяд указывал, что, когда (и если) они выйдут на Рейн, понтонные материалы придется доставлять за счет другого оборудования. Как и Эйзенхауэр, де Гиньяд сомневался, что можно сломить германский дух; он ожидал, что враг будет биться до конца.

Что, конечно, немцы и делали; потребовались и совместные усилия ста шестидесяти русских дивизий, и полномасштабное наступление СЭС, и наступление Александера в Италии, и восемь месяцев разрушительных воздушных бомбардировок, чтобы вынудить немцев капитулировать. После войны де Гиньяд заметил сухо: он сомневается, что Монтгомери смог бы добиться тех же результатов с помощью одной только 21-й группы армий. "Мой вывод, — писал де Гиньяд, — состоит в том, что Эйзенхауэр, следовательно, был прав"*78.

Личностные и политические факторы, определившие решения Эйзенхауэра, очевидны. Пэттон тянул в одну сторону, Монтгомери — в другую; каждый отличался настойчивостью; каждый был уверен в своем военном гении; каждый привык действовать по-своему. За каждым из них стояло свое льстящее общественное мнение, которое превратило Пэттона и Монтгомери в символы национальной военной доблести. По мнению Эйзенхауэра, отдать славу одному или другому означало столкнуться с серьезными последствиями, причем не только с истошными воплями прессы и общественности обездоленных наций, но и с угрозой самому союзу. Эйзенхауэр боялся, что союз рискует не пережить таких ударов. Риск был слишком велик, особенно для такой операции. Эйзенхауэр не мог на него пойти.