Эйзенхауэр. Солдат и Президент
Шрифт:
Смутившийся Никсон пробормотал:
— Что вы, генерал, вам не было необходимости приезжать в аэропорт.
— Почему же? — усмехнулся Эйзенхауэр. — Вы ведь мой человек!*26 — Эта фраза задала верный тон их отношениям.
В конце сентября Эйзенхауэр полетел в Нью-Йорк, чтобы со своим штабом разработать стратегию агитационного турне по Среднему Западу. После Иллинойса он собирался отправиться в Висконсин, а это значило, что придется вплотную сталкиваться с проблемой Маккарти. Эйзенхауэр спросил Эммета Хьюза: "Слушай, нельзя ли сделать так, чтобы у меня был случай выразить личное уважение Маршаллу — прямо на заднем дворе у Маккарти?" Хьюз, мнимый либерал в стане Эйзенхауэра, пришел в восторг от идеи. Он набросал дополнение к речи Эйзенхауэра, где Маршалл превозносился "как
Кто-то из штаба генерала — никогда так и не выяснилось кто — сообщил висконсинским республиканцам о намерениях Эйзенхауэра. 2 октября, когда поезд Эйзенхауэра остановился в Пеории, штат Иллинойс, чтобы, простояв здесь ночь, наутро отправиться в штат Висконсин, губернатор Висконсина Уолтер Кёлер, член Национального комитета Генри Ринглинг и молодой сенатор Джон Маккарти прилетели в Пеорию на частном самолете, чтобы постараться отговорить Эйзенхауэра. Эйзенхауэру, который остановился в отеле "Пер Марке", сказали, что они в городе и хотят встретиться с ним.
Он ответил, что встретится только с Маккарти. Встреча продолжалась полчаса. Маккарти попросил Эйзенхауэра защищать Маршалла не в этом штате.
На другой день, когда поезд мчался к Грин-Бей, Адамс показал Кёлеру текст речи, подготовленной для самого важного в поездке по Висконсину выступления в городе Милуоки. Это был обычный, стандартный набор республиканской антикоммунистической риторики, достаточно агрессивной; единственное, что выделялось, почти как неуместная и запоздалая оговорка, это абзац, в котором защищался Маршалл. Кёлер сказал Адамсу, что речь ему нравится, но он хочет, чтобы абзац о Маршалле был изъят, поскольку наносит ненужное оскорбление Маккарти в его родном штате. Эйзенхауэр может защищать Маршалла где-нибудь в другом месте.
Из Грин-Бей поезд отправился на юг, первая остановка была в Аплтоне, родном городе Маккарти. Маккарти представил генерала собравшимся и стоял рядом с ним, пока генерал произносил двадцатиминутную речь, где ни словом не упомянул о Маккарти и о методах, которыми тот действует. Поезд отправился дальше, в Милуоки, и спор по поводу абзаца о Маршалле продолжился. Кёлер уговаривал Адамса: абзац с критикой Маккарти, по его мнению, выпадает из речи, из-за него у республиканцев будут серьезные проблемы на выборах в Висконсине (в 1948 году в штате победили демократы).
Адамс отправился в конец поезда к Эйзенхауэру, чтобы довести до него аргументы Кёлера. "Вы предлагаете в сегодняшней речи опустить это место о Джордже Маршалле?" — спросил Эйзенхауэр. Адамс ответил: "Да, но не потому, что вы не правы, а потому, что оно не ко времени". Тогда генерал согласился: "Хорошо, опустим. Я уже достаточно хорошо сказал об этом в Денвере, и нет надобности сегодня вечером повторять сказанное".
В своих воспоминаниях люди из штаба Эйзенхауэра старались представить дело просто — генерал выбросил абзац по причине его неуместности; и они выражали удивление тем, какой шум поднялся из-за того, что, как они говорили, по чьей-то небрежности полный экземпляр попал в чужие руки и снятое место стало известно всем. Но сами помощники Эйзенхауэра весь день повторяли репортерам: "Вот подождите до Милуоки и узнаете, что генерал думает о Маршалле". Все в поезде говорили о том, какой достойный отпор получил Маккарти. Эйзенхауэр не просто выкинул абзац; из уважения к сенатору он к тому же смягчил некоторые места, осуждающие его методы*28.
В Милуоки Эйзенхауэр ни словом не упомянул о Маршалле. Вместо этого он сказал, что в Администрацию Трумэна внедрены коммунисты. Красные, окопавшиеся в Вашингтоне, отдали Китай и "сдали целые народы" в Восточной Европе коммунистам. Проникновение их в правительство, говорилось далее в этом его самом маккартистском выступлении за всю кампанию, "есть сама — и гнуснейшая — измена". Столь же неубедительны и последовавшие за этим слова: "Свобода должна защищать себя мужеством, бдительностью, силой
Выступление вызвало мгновенные и многочисленные отклики. "Нью-Йорк Таймс" констатировала: "Вчерашний день вряд ли был счастливым днем для генерала Эйзенхауэра... не был он счастливым и для его многочисленных сторонников"*30. Издатель "Таймс" Артур Хейс Зальцбергер телеграфировал Адамсу: "Надо ли говорить, как глубоко я уязвлен?" Джозеф Аслоп позже сообщал, что все, кто сопровождал Эйзенхауэра в поездке, упоминая о дне, проведенном в Милуоки, говорили: "...тот жуткий день"*31. Хеблок опубликовал в "Вашингтон пост" (поддерживавшей Эйзенхауэра) карикатуру, изображавшую злорадствующую обезьяну Маккарти, которая стоит в выгребной яме с плакатом в руках: "ВСЕ ДЛЯ ПОБЕДЫ". Пожалуй, единственный общественный деятель, не высказавший своего мнения ни тогда, ни позже, был сам Маршалл.
Этот случай, может, лучше всего показывает, что Эйзенхауэр, решившись выдвинуть свою кандидатуру, был твердо намерен добиться победы и делал для этого все, что ему казалось необходимым. Что ему бывало стыдно за себя, в том вряд ли приходится сомневаться. Он старался никогда не упоминать о своей речи в Милуоки. Десять лет спустя, принявшись за мемуары, он хотел вообще обойти этот эпизод; когда же помощники убедили его, что он не может так просто взять и выбросить его, он начинал писать, откладывал, брался опять и снова откладывал; в окончательном, опубликованном варианте говорится, что, если бы он понимал, какие последствия вызовет исключение абзаца о Маршалле, "я бы никогда не прислушался к доводам моего штаба, таким логичным в тот момент". Он говорил, что из-за последовавшей реакции произошло "искажение фактов, искажение, которое некоторых заставило усомниться в моей лояльности к генералу Маршаллу"*32. Ни разу не произносил он слов, более похожих на публичное покаяние; просил он его о прощении лично или нет, мы не знаем.
Истории с фондом Никсона и абзацем о Маршалле — самые громкие эпизоды избирательной кампании Эйзенхауэра, о которых еще помнили спустя десятилетия. Другие эпизоды, о которых вспоминали с удовольствием, досадой или раздражением, в зависимости от того, кто вспоминал, — это "оговорка" Маккарти, перепутавшего имена "Олдер" и "Адлай"; неистовые нападки Никсона на демократов, привлекавшие внимание тем, что непременно цепляли Стивенсона и Хисса; запоздалое, но энергичное участие Трумэна в дебатах, где Президент сглаживал впечатление от неосторожных высказываний республиканцев, в том числе и выпадов против Эйзенхауэра. Все вместе оставило память о кампании 1952 года как о самой ожесточенной в XX веке, в которой лжи было больше, чем в других кампаниях. Мало кто из ее участников мог оглянуться назад с гордостью, если такие были вообще.
Вершина кампании Эйзенхауэра — 24 октября, когда в Детройте он объявил, что сразу после своего избрания президентом намерен "отказаться от политических забав и сосредоточиться на реальном деле окончания корейской войны... Это дело требует, чтобы я сам отправился туда. И я поеду. Только так могу я узнать, как лучше послужить американскому народу и установить мир. Я еду в Корею"*33.
Это было необычайно эффектное заявление, сделанное менее чем за две недели до выборов, и оно практически гарантировало успешный их исход (один из репортеров "Ассошиэйтед пресс" прослушал заявление, упаковал пишущую машинку и сошел с агитационного поезда, сказав, что здесь ему больше нечего делать, все уже ясно). Эйзенхауэр все время лидировал в опросах общественного мнения; Стивенсон в октябре несколько приблизился к нему; после корейского заявления Эйзенхауэр восстановил разрыв, а затем увеличил его еще больше.