Эйзенштейн
Шрифт:
Сергей Михайлович показал, и показал превосходно, как подымают пролет дворцового моста. Движение моста начинается сперва очень медленно, с шевеления. Лежит на мосту убитая белокурая девушка: ее волосы легли на самый стык разводящей части. Рядом убитая лошадь, запряженная в пролетку.
Сперва начинают шевелиться волосы. Мост подымается. Пролет медленно начинает двигаться. Вот мост уже показал свой железный под. Упряжка как бы раздвоилась: коляска оказалась на одной стороне, а лошадь, как противовес, висит на внутренней стороне моста.
Мосты в картине разведены превосходно.
Эйзенштейн продолжает: «Не случайно на рассвете силуэт разведенного моста разветвляется в систему образов, поднимается до символа двух протянутых друг к другу в крепком пожатии рук и входит структурным каркасом в построение целого фильма».
Но дело не только в мостах, хотя мосты очень фотогеничны, и в данном случае Сергей Михайлович дал очень подробный анализ их железного поведения.
Он любил мосты, как инженер и художник.
Мост около банка.
Маленький уютный мост над узкой речкой. Мост держат уютные, почти игрушечные крылатые львы.
Через этот мост переходят приверженцы правительства – слабые, ненужные.
Тема мостов на этом кончается.
Но в судьбе Зимнего дворца, в истории его взятия, мост не играет никакой роли. За мостом нет людей, которые стремятся помочь штурму или защитить Временное правительство.
Мост остается аттракционом, который должен работать сам по себе, не раскрывая слишком прямо ни сущности штурма, ни сущности дворца.
Дальнее действие хорошо показанных кусков, эмоциональное построение их – сюжет в этой части фильма отсутствует.
Нет дальнего, сюжетного монтажа, которым бы нам все было бы раскрыто.
Вьюга вещей, ощущение тяжести от их количества для современного зрителя понятнее, чем для того зрителя, который увидал картину впервые.
Героическая съемка продолжалась шесть бессонных месяцев, съемочная группа спала около памятников, спала на лафетах и на полу Совкино в Большом Гнездниковском переулке.
Расходились после просмотра, громко разговаривая, споря, отрицая. Всеволод Пудовкин обогнал меня и сказал:
– Как бы я хотел иметь когда-нибудь неудачу такой силы. С этого дня все мы будем работать иначе.
Тут слово «иначе» обозначало иное осмысление вещей.
Эйзенштейн писал о «неравнодушной природе».
Он вел борьбу с равнодушием вещей.
Говорят, что если бы не останавливалось рождение насекомых, то они в продолжительное время своим весом превысили бы вес земли.
Но у природы есть саморегулятор.
Человечество не имеет такого саморегулятора; оно уничтожает природу, все превращает в вещи, которые само не может даже разглядеть.
«Октябрь» – это картина о революции, о необходимости революции не только русской. Это тоска человека по воле от вещей, по освобождению, по небу, простору мысли.
Забавные игрушки, разнообразные часы, боги всех
С удивлением все это видят солдаты, вошедшие в царский дом.
Мужичий царь Пугачев под Оренбургом жил в избе, но велел ее оклеить золотой бумагой изнутри; предметы крестьянского обихода он не выкинул, они нужны в быту; но он позолотил стены.
Вещи не только вещи.
Они стремятся собой заменить стоимость человека, они характеризуют его качество. Человек меняет один автомобиль на другой для того, чтобы подтвердить, что он богатеет, тянется от второго автомобиля к третьему, он живет в долг, захлебывается от вещей, конкурируя с соседом.
Он пленник инерции, жадности и подражания. Вещи нужны ему не сами по себе – они нужны не более, чем Ивану Ивановичу в повести Гоголя нужно ружье Ивана Никифоровича.
Дело идет о борьбе с пустотой жизни.
Через много лет в Алма-Ате Эйзенштейн предостерегающе записал картину обезьяньего поведения.
Обезьяна любит разнообразие: она берет одну вещь, не досмотрев, бросает, чтобы взять другую.
Мир стал универсально однообразен. Человек теряет информацию от него.
Люди бегут от однообразия, становясь туристами.
Но там они находят уже забежавшую вперед культуру разнообразных открыток.
Обезьянья пестрота забивает человеку голову, мешает ему думать, бесконечно его размельчает.
Везде он видит те же стада покупателей, те же вещи и те же огромные здания, сменившие слишком человечную архитектуру Парижа, Лондона, Рима.
Муре всюду.
Горе спокойным. Горе равнодушным.
Горе устроенным.
Идет Октябрь!
Изменяется генеральная линия.
Марк Твен говорил, что пока пишется одна книга, наполняется резервуар для другой книги. Она обдумывается как бы бессознательно.
Марк Твен накапливал материал для «Гекльберри Финна». Это хорошо. Это правильно. Но жизнь идет не с одинаковой скоростью: имеет разные наполнения. Даже дерево по-разному растет: сейчас введен метод датировки деревянных зданий по годовым кольцам, видным на срезе дерева. Мы можем с точностью до одного года установить, когда были срублены деревья, из которых строили в Великом Новгороде в IX веке мостовые.
Оказывается, что годовые кольца не равны.
Двадцатые годы давали очень крупные кольца. Это время сгущенного творчества стремительно изменялось.
Ветра хватало на все паруса.
Сергей Михайлович в сентябре 1926 года заключил договор с Совкино на разработку сценария «Генеральной линии» и о проведении съемок первого фильма с 1 октября 1926 года до 1 февраля 1927 года. В ноябре Эйзенштейн выехал в Баку на первые съемки.
Съемки начались в Муганских степях и на Северном Кавказе; они шли в хозяйствах, в столь обширных, как небольшие европейские государства, или, точнее сказать, столь обширных, что в разных концах хозяйства обыкновенно была разная погода.