Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
недобровольная: "я другому отдана!" Нанялся - продался. Оказывается, что мать
насильно выдала ее за старца, а старец, который женился на молоденькой, не
желавшей идти за него замуж (этого старец не мог не знать), именуется в той же
речи "честным человеком". Неизвестно, что представляет собою мать? Вероятно, тоже что-нибудь всемирное. Итак, вот к какой проповеди тупого, подневольного, грубого жертвоприношения привело автора обилие заячьих идей. Нет ни
малейшего
подносили ему его не в благодарность за совет посвящать свою жизнь
ухаживанию за старыми хрычами, насильно навязанными в мужья; не за матерей, выдающих дочерей замуж насильно, дабы они в будущем своими страданиями
помогли арийскому племени разогнать тоску. Очевидно, что тут кто-нибудь
ошибся. Но в неправильном толковании речи виновен не кто иной; как сам Ф. М.
Достоевский, не высказавший своей мысли в более простой форме.
Н. Н. СТРАХОВ
ПУШКИНСКИЙ ПРАЗДНИК (1880)
(Из "Воспоминаний о Федоре Михайловиче Достоевском")
Как свидетель торжества, которое выпало на долю Федора Михайловича
на Пушкинском празднике, той "пальмы первенства", которую он получил на
этом мирном состязании, постараюсь рассказать это событие со всеми
подробностями, какие успел заметить. Я не принимал никакого деятельного
участия в этом чествовании памяти Пушкина, был лишь простым зрителем, но
оно глубоко меня интересовало; поэтому для меня была яснее, чем для многих
других, та внутренняя драма, которая разыгралась на этом празднике и в которой
главная роль оказалась принадлежащею Федору Михайловичу. <...>
6-го июня все мы с десяти часов утра собрались в Страстной монастырь
слушать обедню и панихиду. Церковь наполнилась литераторами и вообще
отборною интеллигенциею, которая сдержанно разговаривала под звуки сладкого
пения. Служил митрополит Макарий; в конце службы он говорил проповедь на ту
простую тему, что нужно благодарить бога, пославшего нам Пушкина, и нужно
молиться богу, чтобы он даровал нам для всяких других поприщ подобных
сильных деятелей. Проповедь показалась мне несколько холодною, и не было
234
заметно, чтобы она произвела особенное впечатление, Первая минута восторга
наступила, как мне кажется, когда мы вышли на площадь, когда был сдернут
холст со статуи и мы, при звуках музыки, пошли класть свои венки к подножию
памятника. Церемония у памятника имела совершенно светский характер и
состояла из этого положения венков и из чтения бумаги, которой комиссия,
сооружавшая памятник, передавала его в собственность городу Москве.
читал с высокой эстрады Ф. П. Корнилов. <...>
Начиная с этой короткой церемонии, всеми овладело радостное,
праздничное настроение, не прерывавшееся целых три дня и не нарушенное
никаким печальным или досадным случаем. Того, что называется скандалом,
легко можно было ожидать; во-первых, легко могла обнаружиться вражда,
которой всегда не мало бывает между литераторами; во-вторых, кто-нибудь мог
соблазниться случаем и сказать резкое словцо против дел и лиц, стоящих вне
литературы. Литературные несогласия, правда, успели-таки сказаться и на этом
празднике. В самой Москве обнаружилось у некоторых лиц враждебное
настроение к "Московским ведомостям" и заявило себя настолько, что редакция
этой газеты положила не присутствовать на празднике. Участие ее поэтому
ограничилось только речью М. Н. Каткова на обеде, данном думою, - речью,
после которой, как рассказывают, один из присутствовавших тоже сделал
молчаливую попытку заявить свою вражду к говорившему. Следствием таких
отношений было, что, в то время как петербургские газеты печатали множество
телеграмм и писем обо всем, что происходило на празднике, "Московские
ведомости" не только не описывали его и не рассуждали об нем, но даже вовсе не
помещали никаких об нем известий {1}.
Кроме этого прискорбного факта, некоторые другие разногласия заявили
себя разве тем, что на общее торжество литературы не явились иные писатели;
{2} затем все остальное прошло совершенно благополучно. Могу
свидетельствовать, что в продолжение трех дней, когда я слушал с утра до вечера, не было сказано ни одного слова, действительно враждебного; напротив, были
примеры дружелюбных отношений, завязавшихся между враждовавшими. Вот
одно из чудес, которое совершило воспоминание о Пушкине. Общее впечатление
праздника было чрезвычайно увлекающее и радостное. Многие говорили мне, что
были минуты, когда они едва удерживали или даже не успевали удержать слезы.
Эта радость все росла и росла, не возмущаемая ни единым печальным или
досадным обстоятельством, и только на третий день достигла наибольшего
напряжения, совершенного восторга.
"Ну, что-то будет сказано о Пушкине?" - думал я, когда ехал на праздник; и праздник сам собою все больше и больше направлялся на этот вопрос, все
сильнее устремлялся к единой мысли - воздать нашему великому поэту самую
высокую и самую справедливую похвалу. Это была цель мирного состязания, и