Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
предшествует необычная, скрытая от других встреча М. А. Поливановой с
Достоевским, свет на которую проливают их письма. В первом письме от 22 июля
1880 года (хранится в ЦГАЛИ) М. А. Поливанова сообщает о своих впечатлениях
от чтения "Пиковой дамы" Пушкина, к которой она обратилась, как видно из ее
записи посещения Достоевского, по настоятельному его совету. Кроме этого
письма, в архиве А. Г. Достоевской (Государственная библиотека СССР им. В. И.
Ленина) сохранились
откровенностью делится с Достоевским своими интимными тяжелыми
переживаниями. До нас дошло два ответных письма Достоевского к М. А.
Поливановой от 16 августа 1880 года и от 18 октября 1880 года (Письма, IV, 193-194, 205-206).
При публикации в "Голосе минувшего" "Запись" была сопровождена
послесловием И. Л. Поливанова. "Эта "Запись" моей матери, Марии
Александровны Поливановой, - писал Поливанов, - о посещении Достоевского
была ею составлена под живым впечатлением самого события, и не есть поэтому
"воспоминание", а как бы отрывок "дневника"; это просто запись для себя, с
целью сохранить во всех подробностях пережитые высокие впечатления.
Записанному не придано даже внешней отделки; это черновой текст на двух
листках почтовой бумаги большого формата, без какого-либо заглавия. Но как бы
ни была субъективна и даже интимна эта "Запись" по своему происхождению и
исполнению, содержание ее может иметь интерес и общий: поскольку в ней
изображается личность Достоевского и поскольку отпечатлелись в ней веяния тех
знаменательных Пушкинских дней, в которых Достоевскому суждено было занять
первое место своей проникновенной речью о Пушкине" (ГМ, 1923, N 3, стр. 33).
Действительно, "Запись" не обработана и напоминает непритязательную, сделанную для себя дневниковую заметку, но достоверность ее тем более
неоспорима. Хронологически она как бы продолжает воспоминания А. М.
Сливицкого.
<ЗАПИСЬ О ПОСЕЩЕНИИ ДОСТОЕВСКОГО 9 ИЮНЯ 1880 ГОДА>
Кончились Пушкинские дни. После шума, хлопот, забот и потрясающих
великих минут настало бездействие, воцарилась тишина, и только дрожали еще
струны души, в которые ударились мощные волны чудной речи Достоевского,
241
произнесенной накануне, 8-го июня, в Благородном собрании. Меня тянуло
взглянуть еще раз на него, услыхать его голос, внимать его словам.
Был девятый час вечера. "Поздно, думаю, как я войду?" Но вдруг
вспомнила, что завтра он должен уехать. "Будь что будет!" - и отправилась в
Лоскутную гостиницу близ Иверских ворот. Вечер был теплый, накрапывал
дождь.
В гостинице тишина, точно все
коридор и слышу только стук сердца своего. Коридорный спросил меня шепотом, как обо мне доложить. Я сказала. Он постучался, а у меня помутилось все в
глазах.
– Да кто такой?
– раздался голос Достоевского. Коридорный сказал.
–
Проси.
Я вошла в маленький, тесный номер. На столе самовар. Сам Федор
Михайлович стоял передо мной в валеных сапогах, в каком-то старом пальто, в
ночной сорочке. Он стал извиняться, что принимает меня в таком наряде.
– Что это вы, Федор Михайлович?
– сказала я.
– Извините вы меня, что я в
такой поздний час тревожу вас.
– Чем могу я вам служить?
– Я пришла к вам просить вас об одной милости, - сказала я.
Тут он засуетился, собственноручно усадил меня в кресло, приговаривая:
– Что это вы, какой это милости? Ах, господи!
– Дайте мне списать вашу речь, Федор Михайлович, прошу вас об этом,
– Вот не могу. Во-первых, ее взяли у меня сегодня в два часа в редакцию
"Московских ведомостей", а во-вторых, я еду завтра утром в восемь часов, и вы
не успели бы ее списать. Она ведь очень длинна.
– Я всю ночь сидела бы и писала и к восьми часам, верно, кончила.
– А что сказал бы ваш муж на это? Нет, матери семейства нельзя сидеть по
ночам. Я строго смотрю, чтобы жена моя уже спала к двенадцати часам. Зачем
вам списывать речь мою? Она появится в "Московских ведомостях" через неделю, а потом издам выпуск "Дневника писателя", единственный в этом году и
состоящий исключительно из этой речи {1}. Не угодно ли вам чаю?
Я очень обрадовалась приглашению и предложила свои услуги, но Федор
Михайлович объявил, что он сам нальет. Он сел на диван и заварил чай. Я стала
ему говорить о впечатлении, произведенном его речью.
– Вы слишком меня хвалите. Вы очень добры. Боюсь я только, что это все
скоропреходяще, что это временно. А не хотелось бы мне этого, не хотелось бы
мне, чтобы идея моя пропала. Дай бог, чтобы поняли меня, потому что в речи
моей есть мысль.
Я стала ему говорить о нравственном подъеме, вызванном его речью, о
том, как все злобное, нечистое, ненавидящее отхлынуло, как люди рады были
дать волю своим добрым чувствам, отомкнутым им. Я прибавила, что убеждена в
том, что многие, слышавшие его в этот день, стали лучше. Федор Михайлович
схватил мою руку и со слезами на глазах повторял, что это его лучшая "награда", что ничего ему более не надо.
242
– Вы правду говорите, -сказал он, - я сам видел, как мирились люди,