Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
какое-то дерево, может, и разберу, что такое, только нечего его стесняться.
И действительно, мы сейчас же и позабыли о присутствии этого
свидетеля.
– Видите, что я хотел вам сказать, - заговорил Достоевский, - так у вас не
может продолжаться, вы что-нибудь с собою сделайте... и не говорите, и не
рассказывайте... я все знаю, что вы мне хотите сказать, я отлично понимаю ваше
состояние, я сам пережил его. Это та же моя нервная болезнь, может быть, в
несколько иной
рассказывал - мне тогда судьба помогла, меня спасла каторга... совсем новым
человеком сделался... И только что было решено, так сейчас все мои муки и
кончились, еще во время следствия. Когда я очутился в крепости, я думал, что тут
мне и конец, думал, что трех дней не выдержу, и - вдруг совсем успокоился. Ведь
я там что делал?.. я писал "Маленького героя" - прочтите, разве в нем видно
озлобление, муки? Мне снились тихие, хорошие, добрые сны, а потом чем
дальше, тем было лучше. О! это большое для меня было счастие: Сибирь и
каторга! Говорят: ужас, озлобление, о законности какого-то озлобления говорят!
ужаснейший вздор! Я только там и жил здоровой, счастливой жизнью, я там себя
понял, голубчик... Христа понял... русского человека понял и почувствовал, что и
я сам русский, что я один из русского народа. Все мои самые лучшие мысли
приходили тогда в голову, теперь они только возвращаются, да и то не так ясно.
Ах, если бы вас на каторгу! 18
Это было сказано до такой степени горячо и серьезно, что я не мог не
засмеяться и не обнять его.
– Федор Михайлович, за что же меня на каторгу?! или вы мне будете
советовать, чтобы я пошел да убил кого-нибудь?!
Он сам улыбнулся.
– Да, конечно... ну придумайте что-нибудь другое. Но знаете, ведь это
было бы для вас самым лучшим.
– И не в одной Сибири каторга, - сказал я, - ее можно найти и здесь, но я
все же себе этого не желаю, хотя то, что вы называете моей нервной болезнью, меня очень мучает и тревожит за будущее; меня действительно начинает
одолевать невыносимая апатия, и хотелось бы из нее выхода.
139
– Так придумайте... придумайте, решитесь на какой-нибудь внезапный,
отчаянный шаг, который бы перевернул всю жизнь вашу. Сделайте так, чтобы
кругом вас было все другое, все новое, чтобы вам пришлось работать, бороться: тогда и внутри вас все будет ново, тогда вы познаете радость жизни, будете жить
как следует. Ах! жизнь хорошая вещь; ах, как иногда хорошо бывает жить! В
каждой малости, в каждом предмете, в каждой вещице, в каждом слове сколько
счастья!.. Знаете ли, мне вот хорошо сегодня: эта комната, это сознание, что я
заперт,
думаю: боже мой! как я мало тогда еще ценил свое счастие; я тогда научился
наслаждаться всем; но вернись теперь то время, я бы еще вдвойне наслаждался...
Он еще долго говорил на эту тему, а потом вдруг схватил книгу, за
которой я застал его, и сказал:
– Вот чем я теперь зачитываюсь: это вещь замечательная, великая вещь!..
прочтите ее непременно.
Книга была - "Les Miserables" {19} Виктора Гюго. И горячая похвала этой
книге, даже восторг перед нею оказался не капризом, не минутным впечатлением.
Достоевский, до последних дней своих, восхищался этой книгой. Тщетно я
говорил ему, что хотя в "Les Miserables" есть большие достоинства, но есть и
большие недостатки, что местами растянуто и чрезвычайно сухо, что автору
"Преступления и наказания" совсем уже нечего преклоняться перед "Les Miserables"; он продолжал восхищаться и всегда находил в этой книге то, чего в
ней нет...
Между тем нам пора было расстаться. Да он и сам торопил меня съездить
к его жене, успокоить ее, сказать, что он совсем здоров и вообще прекрасно себя
чувствует.
– Только вы, голубчик, пожалуйста, тихонько, чтобы как-нибудь прислуга
не услышала; а то ведь как узнают, что я сижу, так сейчас же подумают, что я
украл что-нибудь...
VI
Достоевский осуществил свое желание - освободился от редакторства
"Гражданина" и следующую зиму прожил в Старой Руссе, приготовляя к печати
новый роман - "Подросток".
В начале 1875 года он приехал на несколько дней в Петербург и навестил
меня. Я встречал его совсем в новой обстановке, среди новых забот и занятий, которые стряхнули с меня так озабочивавшую его мою апатию. Нам было о чем
поговорить, и я чрезвычайно обрадовался его посещению. Но сразу, только что он
вошел, я уже по лицу его увидел, что он до крайности раздражен и в самом
мрачном настроении духа.
Он сейчас же и высказал причину этого раздражения.
– Скажите мне, скажите прямо - как вы думаете: завидую ли я Льву
Толстому? {20} - проговорил он, поздоровавшись со мною и пристально глядя
мне в глаза.
140
Я, конечно, очень бы удивился такому странному вопросу, если бы не
знал его; но я уж давно привык к самым неожиданным "началам" наших встреч и
разговоров.
– Я не знаю, завидуете ли вы ему, но вы вовсе не должны ему завидовать, -
отвечал я.
– У вас обоих свои особые дороги, на которых вы не встретитесь, - ни