Ф. М. Достоевский. Новые материалы и исследования

Коган Галина Фридмановна

Оставив место для предполагающейся цитаты из рассказа Альбова, Короленко спрашивает: "Узнаете вы этот язык?" и, характеризуя его как нервный, туманный, проникнутый какой-то аффектированной простотой, замечает: "Тот, кто так говорит <…>, не знает ни остановки, ни меры <…> Он <…> вслушивается в движение собственного сердца. И будет говорить долго, длинно, с повторениями, будет поворачивать каждое ощущение, возвращаться к нему, оттенять его еще раз. По временам этот голос немного окрепнет, зазвучит с какой-то мрачной твердостью, из-за туманных ощущений и слов вдруг сверкнет, как молния, сильное и мрачное чувство и исчезнет опять в тумане <…>".

"Так говорил и писал Достоевский", — утверждает Короленко и заключает: "Это своего рода мрачный лиризм разлагающейся и больной души. Когда дело доходит до такой степени, до ощущений такого рода, — это уже конец художественности. Тут художник не отражает, не изображает, а пишет скорбный лист собственной души, не поучает, а заражает читателя" [1803] .

Такое

художественное произведение, но мнению Короленко, напоминает, отражение горящего предмета в зеркале, сделанном из легко воспламеняющегося материала. В ясной поверхности зеркала, — пишет он, — "вы видите изгибы пламени, видите его цвет и блеск, его угасание или разгар <…> Но представьте, что зеркало сделано из неогнеупорного материала, и оно само вдобавок начнет поддаваться более глубокому действию огня. Оно начнет спекаться, по нему пойдут пузыри, наконец, оно вспыхнет само тем же пламенем. Результатом такого явления будет, во-первых, то, что по искаженной поверхности пройдут косые и фальшивые изображения и, наконец, вы отскочите с ужасом, чувствуя, что зеркало начинает палить вас, как пламя, и что из наблюдателя вы превращаетесь в жертву.

1803

Там же. — С. 311-312.

Художник представляет собой такое зеркало, пока оно не горит само. Лирик пессимизма и отчаяния — это зеркало горящее, от которого нужно держаться подальше…" [1804]

На этом рукопись обрывается. Многое осталось недосказанным. Но основные положения Короленко ясны.

Разумеется, отрицательные выводы, намечающиеся в статье, непосредственно относятся к Альбову, а не к Достоевскому, хотя определить, где в ней проходит грань, отделяющая одного писателя от другого, довольно трудно. Но построение статьи говорит о том, что Альбов интересует Короленко прежде всего как подражатель Достоевского. Не случайно критический этюд начинается с суждений о Достоевском.

1804

Там же. — С. 312.

Короленко и прямо пишет:

"…На примере талантливейшего из его последователей покажем его недостатки. Ведь известно, что обыкновенно недостатки мастера всего резче сказываются на его учениках" [1805] .

Но в последующей части статьи Короленко предполагал говорить о преимуществах "мастера" и противопоставить его "ученику" [1806] .

Весь ход рассуждений и прямо высказанные положения убеждают, что внимание Короленко привлекла одна из самых существенных черт творчества Достоевского: необычайная экспрессивность его изображений: или, как выражается Короленко, "сила художественного творчества" [1807] , направленная при этом на изображение тяжелых явлений жизни. Хотя, по-видимому, Короленко рассуждает о критериях художественности вообще, в центре его размышлений на протяжении всей статьи — вопрос о принципах эстетического изображения горя, болезни, отчаяния, душевного разложения, смерти — всякого рода страданий, то есть тех жизненных явлений, которые составляют главный объект творчества Достоевского. В плане первого варианта статьи как важнейший его пункт прямо отмечена присущая Достоевскому "сила воспроизведения болезненных явлений" [1808] . Упоминанием об "этих ужасах, изображенных с такой силой" [1809] , открывается и второй вариант статьи. Естественны здесь упоминания о Лаокооне, а также образ горящего предмета — выразительный символ катастрофичности запечатленных переживаний и событий, а также исключительной — "жгучей" яркости их художественного воплощения.

1805

ЛБ. — Ф. 135.5.182. — Л. 93-93 об.

1806

Между прочим, Короленко далек от ошибки, которую совершил В. М. Гаршин, поставивший повесть М. Альбова "День итога" выше произведений Достоевского (см. Гаршин В. Г. Собр. соч. — Т. III. — M.: Academia, 1934. — С. 177).

1807

ЛБ. — Ф. 135.5.182. — Л. 87.

1808

Там же.

1809

В. Г. Короленко о литературе. — С. 304.

Как можно заключить из намеченных писателем теоретических положений, он считает, что необычным по впечатляющей силе изображениям Достоевского недостает здорового "отражения", верной перспективы. По-видимому, Короленко не нашел в творчестве Достоевского художественного воплощения тех действенных и животворных сил, которые противостояли бы миру человеческих страданий, изображенных великим писателем с такой потрясающей силой. Или же он не почувствовал в произведениях Достоевского того идейно-эстетического начала, которое позволило бы писателю, говоря словами А. В. Луначарского, "претворить жизненные противоречия

в красоту" [1810] . Лишенные идейно-эстетического опосредствования, воспроизводимые им страдания выступают как бы в обнаженном виде. Из-за отсутствия необходимого "отражения" сдвигаются широкие перспективы реальной действительности, нарушается истинное распределение в ней света и теней, искажается "общая картина жизни" [1811] и создается, как думает Короленко, неверное о ней представление. Это накладывает печать ярко выраженной субъективности на творчество Достоевского и порождает его пессимистическую тональность. В этом, по всем данным, Короленко и видит причины угнетающего воздействия на читателя произведений Достоевского, в которых такое большое место занимают человеческие страдания.

1810

Луначарский А. В. Праведник. — Указ. изд. — С. 19.

1811

ЛБ. — Ф. 135.5.182. — Л. 88.

Отсутствие идейно-художественного опосредствования выражается, по мнению Короленко, в самом способе подачи материала у Достоевского: утрачивается необходимая в художественном произведении дистанция между изображаемым и изображающим. "Зеркало вспыхивает само тем же пламенем", цвет и блеск которого призвано отражать. В этом же смысле в неопубликованном варианте статьи Короленко говорил о способности некоторых писателей "заражаться посредством художественной восприимчивости" чужой болью и, давая ее так, "как дал бы сам больной", то есть без всякого художественного преломления, "заражать ею читателя" [1812] .

1812

Там же.

Нельзя не признать, что здесь верно схвачена особенность повествовательной манеры Достоевского, необыкновенно повышающая эмоционально-впечатляющую силу его произведений. Она была отмечена уже Белинским по отношению к "Двойнику". "Автор, — пишет Белинский, — рассказывает приключения своего героя от себя, но совершенно его языком и его понятиями: это <…> показывает способность, так сказать, переселяться в кожу другого, совершенно чуждого ему существа…" [1813] .

1813

Белинский В. Г. Петербургский сборник, изданный Н. Некрасовым // Полн. собр. соч. — Т. IX. — М.: Изд-во АН СССР, 1955. — С. 565.

Наиболее развернуто эта особенность повествовательной манеры Достоевского прослежена в книге М. Бахтина, который, касаясь ранних произведений великого писателя, но признавая, что с известными видоизменениями она сохраняется и в его последующем творчестве, утверждает:

"Рассказ Достоевского всегда рассказ без перспективы <…> Рассказчик находится в непосредственной близости к герою и совершающемуся событию, и с этой максимально приближенной, бесперспективной точки зрения он строит изображение их" [1814] .

1814

Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. — Изд. 2, переработанное. — М., 1963. — С. 302-303.

Ни в первом, ни во втором наброске статьи Короленко не сформулировал, какие же черты "общей концепции жизни" Достоевского он считал ошибочными, лишающими его изображения необходимой перспективы. Но нельзя не видеть, что, поднимая вопрос о формах художественного воспроизведения страданий, Короленко не просто касался того жизненного материала, который столь значителен в произведениях Достоевского. Он подошел к одному из самых глубоких и самых трагических идейных противоречий великого писателя: страстного гуманистического сочувствия страдающим и не менее страстного утверждения страдания как огромной возвышающей и очищающей силы — противоречия, создающего замкнутый безвыходный круг. Поднятый вопрос с большой ясностью обнаруживает как точки близкого соприкосновения, так и существенное различие жизненных концепций двух писателей.

Человек другого поколения, другой идейно-политической ориентации, нашедший в условиях тяжелой политической реакции 80-90-х годов пути для прогрессивной общественной и литературной деятельности, Короленко в четком оптимистическом высказывании выразил свое отношение к страданию:

"страдание есть то, с чем мы должны, а, главное, можем бороться" [1815] .

Мы вправе утверждать, что внимание автора "Униженных и оскорбленных" к человеческому страданию будило в Короленко, гуманисте и демократе, горячее и глубокое сочувствие. Но апология страдания, отрицание путей борьбы, заводившие великого писателя в идейный тупик, как и некоторые другие черты его "концепции жизни", накладывали, с точки зрения Короленко, печать безвыходности на его создания и лишали их того правильного аспекта, о котором Короленко говорит о своих теоретических рассуждениях.

1815

Короленко В. Г. О сборниках товарищества "Знание" за 1903 г.: Литературная заметка // В. Г. Короленко о литературе. — С. 368-369.