Факт или вымысел? Антология: эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей
Шрифт:
Всегда твои Джон Китс.
25 июля 1819
воскресная ночь
Радость моя,
надеюсь, ты не ругаешь меня за то, что я не выполнил твоей просьбы и не написал в субботу. Мы вчетвером с утра до вечера играли в карты в нашей комнатушке, и никакой возможности писать не было. Теперь Райс и Мартин ушли — и я свободен. Браун, увы, подтвердил, что тебе нездоровится. Ты не можешь себе представить, как мне хочется быть с тобой, я готов умереть ради одного проведенного с тобой часа — что такое жизнь без тебя?! Говорю, «ты не можешь себе представить», ибо невозможно, чтобы ты смотрела на меня теми же глазами, что я — на тебя; такого просто не может быть. Прости, если сегодня вечером буду немного отвлекаться: во-первых, весь день я просидел над необычайно абстрактной поэмой /Вероятно, над «Гиперионом». — А.Л./, а во-вторых, я очень тебя люблю — и то и другое может служить мне оправданием. Поверь, тебе не пришлось долго овладевать моим сердцем: не прошло и недели после нашего знакомства, как я признался тебе в любви, однако письмо это сжег, ибо когда увидел тебя в следующий раз, мне показалось, что ты питаешь ко мне неприязнь. Если когда-нибудь ты испытаешь к мужчине такое же чувство, какое я при первой же встрече испытал к тебе, — мне не жить. Однако попрекать тебя не стану, а лишь возненавижу, если такое произойдет, себя самого. И приду в бешенство, если предмет твоей любви будет тебя недостоин. Может, я и безумствую: если это так, то падаю перед тобой на колени. Прости
Вечно твой, прелестная звезда, Джон Китс.
16 августа 1819
Уинчестер
Моя дорогая девочка,
что я могу сказать в свое оправдание? Я уже здесь четыре дня, а не написал тебе еще ни разу. Верно, я должен был разделаться с массой скучных деловых писем и к тому же находился в когтях, точно пойманная орлом змея, последнего акта нашей трагедии /«Оттона Великого». — А.Л./. Но это, я знаю, не оправдание, и оправдываться вовсе не пытаюсь, а также не жду от тебя скорого ответа, дабы узнать, насколько ты ко мне снисходительна. Придется несколько дней пребывать в тумане; я вижу тебя сквозь туман, равно как и ты меня. Поверь первым моим письмам: я писал то, что чувствовал. Сейчас же написать такое уже не могу… Тысячи образов роятся в моем мозгу… мой смятенный дух… моя загадочная судьба — все это опустилось, будто завеса, между мной и тобой. Помни, у меня никогда не было по отношению к тебе праздных мыслей, и, может статься, плохо, что не было. Ведь тогда мне было бы легче справиться с приступами ревности, преследовавшей меня до тех пор, покуда я не погрузился в мир своего воображения. Ныне же мои паруса подняты, ветер дует попутный, и я буду вынужден плыть еще несколько месяцев. Я в настроении и в угаре, и за эти четыре месяца сделать должен необычайно много… Пробежал глазами исписанную страницу: письмо получилось на редкость нелюбовное и черствое. Ничего не могу с собой поделать, не в моем обыкновении строить из себя хныкающего Ромео. Мой ум набит, точно крикетный мяч — вот-вот разорвется на части. Я знаю, женщины должны возненавидеть меня за то, что я по жестокосердию о них забываю, что подменяю яркие краски жизни унылыми фантомами своего воображения. Но я призываю тебя взглянуть на вещи здраво и задаться вопросом, не лучше ли дать внятное объяснение своим чувствам, вместо того чтобы сочинять страстные послания. К тому же, ты бы все равно все поняла, пытаться обмануть тебя бессмысленно. Мне кажется, сердце мое сделано из железа — я бы и на приглашение Венеры не смог откликнуться должным образом. Ты — мой судья, молю о пощаде. <…> Ты пишешь, что я могу действовать, как мне заблагорассудится. Увы, нет. В долг мне больше не дают и некоторое время давать не будут. Денег я не трачу, но долги от этого меньше не становятся. Всю жизнь меня очень мало заботили такие вещи: мне всегда казалось, что ко мне они отношения не имеют. Быть может, звучит это высокопарно, но, клянусь Богом, от подобных сиюминутных хлопот я так же далеко, как солнце от земли. Вместе с тем сорить я вправе своими деньгами — никак не деньгами своих друзей. Вот видишь, я точно молотком в одну точку бью: ничего не поделаешь, другого выхода у меня нет. Гладкие, шелковые фразочки не по мне. И то сказать, откуда взяться утешительным словам, когда на тебя на всем скаку несется кавалерийский полк? На это ты скажешь, что коли так, вообще не стоило писать. В самом деле? Этот Уинчестер — красивый город, прекрасный собор, в округе много старинных зданий. <…> Прости за сие решительное послание и поверь, что и на расстоянии ты внушаешь мне энергию, пусть и mal-а-propos [185] . Даже кончая это письмо, мне кажется, будто мысли о тебе, пусть даже они продлятся еще лишь несколько мгновений, расхолодят меня, подействуют на меня размягчающе… Но я не должен этому поддаваться, мне необходимо вновь взяться за перо: не сумею — умру в муках. О любовь моя, в моем воображении губы твои вновь становятся нежными. Я должен забыть их.
185
Здесь: некстати (фр.).
Любящий тебя Китс.
13 сентября 1819
Флит-стрит, утро понедельника
Моя дорогая девочка,
поспешил приехать в Лондон, получив письмо от брата Джорджа, что было не самым умным поступком в моей жизни. Скажи, я и впрямь безумен? Прибыл дилижансом в пятницу вечером, но в Хэмпстеде еще не был. Поверь, это не моя вина: смешивать удовольствие с буднями я не вправе; для меня один день совершенно неотличим от другого. Если увижу тебя сегодня, то унылое существование, к которому я ныне почти привык, тут же сменится страхом и смятением. Я слишком сильно люблю тебя, чтобы отважиться ехать в Хэмпстед; у меня такое чувство, будто я не в гости иду, а в огонь бросаюсь. «Que ferai-je» [186] , — вопрошают в таких случаях французские романисты, я же говорю всерьез. И в самом деле, что мне делать? Сознавая, что жизнь моя должна проходить в трудах и заботах, я все время пытаюсь отлучить себя от тебя, ведь для меня нет большего несчастья, чем жизнь без тебя. Все происшедшее я ни во что не ставлю, однако перестать любить тебя не могу. Сегодня утром я сам не свой. Собираюсь в Уолтэмстоу, завтра вернусь в Уинчестер, оттуда тебе и напишу. Я трус: не могу переносить боль счастья. Об этом не может быть и речи — не допускаю даже мысли такой.
186
«Что делать?» (фр.).
Любящий тебя Джон Китс.
11 октября 1819
Колледж-стрит
Моя любимая девочка, живу вчерашним днем — весь день находился словно в дурмане. Я в твоей власти. Напиши хотя бы несколько строк и пообещай, что всегда будешь со мной так же ласкова, как вчера. Ты ослепила меня. На свете нет ничего ярче и нежнее. Когда Браун вчера вечером рассказал про меня эту вроде бы достоверную историю, я подумал, что, поверь ты ей, и жизнь моя была бы кончена, а ведь, будь это кто-нибудь другой, я сумел бы отговориться. Не зная, что Браун сам опровергнет собственную выдумку, в какую-то минуту я был на пределе отчаянья. Когда
Всегда твои
Джон Китс.
О счастье мое!
13 октября 1819
25 Колледж-стрит
Моя дорогая девочка,
сижу и переписываю набело свои стихи, однако дело не движется. Я должен написать тебе хотя бы пару строк — может тогда смогу хоть ненадолго отвлечься от мыслей о тебе. Сейчас же ни о чем другом думать не в состоянии. Прошло то время, когда я находил в себе силы давать тебе советы, предупреждать, что жить я начинаю заново и что эта новая жизнь ничего нам с тобой не сулит. Любовь сделала меня себялюбцем. Без тебя я не могу существовать, желание у меня только одно: увидеть тебя вновь. Больше в моей жизни нет ничего, дальше нашей встречи я не заглядываю. Ты поглотила меня без остатка. Сейчас у меня такое чувство, будто я в тебе растворяюсь. Отнять у меня надежду вскоре вновь увидеть тебя — то же самое, что ввергнуть в пучину самых тяжких бед. Жизнь вдали от тебя чревата для меня самыми большими опасностями. Милая Фанни, ты не изменишь своим чувствам? Скажи правду, любимая. Моя любовь к тебе беспредельна. Только что получил твою записку — и счастлив так, словно нахожусь с тобой рядом. Она бесценней корабля с грузом жемчуга. Не грози мне даже в шутку! Меня всегда удивляло, что люди готовы были принять за веру мученическую смерть. Я содрогался при одной мысли об этом. Теперь же я сам готов вынести за свою веру любые муки. Моя вера — любовь, и ради нее я готов пойти на смерть. Пойти на смерть ради тебя. Моя религия — любовь, и ты — единственный догмат этой религии. Я оказался во власти твоих чар, коим противостоять не в силах. Я противостоял им — но лишь пока не видел тебя. Однако и увидев, пытался порой «урезонить резоны своей любви» {436}. Больше я на это не способен — такой боли я бы не вынес. Моя любовь себялюбива. Не могу дышать без тебя.
Твой навек Джон Китс.
февраль 1820
Моя любимая девочка,
похоже на то, что в будущем встречаться нам предстоит редко. Как я смогу это перенести и не будет ли разлука хуже хотя бы мимолетных встреч, сказать не берусь. Я должен быть терпелив, ты же покамест должна думать об этом как можно меньше. Давай я не буду больше удерживать тебя от поездок в город — сколько можно держать тебя в заточении! Быть может, до завтрашнего вечера тебе приходить не стоит, однако обязательно пришли мне записку с пожеланием спокойной ночи. Ты ведь и сама знаешь, в каком мы положении: даже если я вскоре поправлюсь, здоровье мое таково, что мне все равно нельзя будет перенапрягаться. Мне даже не рекомендуют читать стихов — и уж тем более писать их. Так хочется хоть на что-то надеяться. Если я скажу: «Забудь меня!», то признаю, что на этом свете есть пределы возможного. Но довольно об этом — я еще недостаточно окреп. Не обращай, впрочем, на это внимание, когда будешь писать вечернее письмо. Что бы ни произошло, я навсегда останусь,
моя горячо любимая,
преданным тебе, ДК.
февраль 1820
Моя любимая девочка,
с чего ты взяла, что я хочу забыть тебя? Как мог я сказать такое? Единственное, на что меня хватает, это попытаться забыть тебя ради твоего же блага, ибо здоровье мое крепче не станет. Забыть тебя для меня то же, что перенести смерть, если мне суждено будет умереть, — но я скорее выберу смерть, чем разлуку с тобой. Поверь, моя любимая, наши друзья думают и говорят исходя из самых лучших соображений, и если их соображения не соответствуют нашим, то вины их в этом нет. Когда мне станет лучше, я поговорю с тобой на все эти темы подробнее — если, конечно, такая возможность, в чем я сомневаюсь, представится. Сегодня я немного нервничаю — возможно, потому, что мне стало лучше, и я дал своей фантазии слишком много воли. Это — хороший знак, но все же лучше не торопить события и отложить нашу встречу на завтра. Не пиши много — всего несколько слов с пожеланием спокойной ночи. Кланяйся от меня матушке и Маргарет.
Любящий тебя, ДК.
февраль 1820
Моя любимая Фанни,
в таком случае {437} нам остается лишь набраться терпения. Как бы я себя не мучил, намекая порой на то, что всем, кроме нас с тобой, представляется совершенно очевидным, я едва ли перенесу мысль, что могу тебя лишиться. Вчерашнюю ночь я спал хорошо, но сказать, что дело идет на поправку, пока не могу. Жду тебя завтра — мне лучше видеть тебя пореже. Пожелай мне спокойной ночи.
Любящий тебя ДК.
февраль 1820
Хэмпстед
Моя дорогая Фанни,
пусть твоя матушка не думает, что своим вчерашним письмом ты меня обидела. Твоя вчерашняя записка была почему-то не такой ласковой, как предыдущие. Как хочется, чтобы ты по-прежнему называла меня твоим любимым! Видеть тебя счастливой и веселой для меня огромная радость, и все же хочется верить, что когда я поправлюсь, ты будешь вдвое счастливее. Верно, нервы мои расстроены, и мне кажется, что я болен серьезнее, чем на самом деле, — если это так, будь ко мне снисходительной и такой же нежной, как в прежних письмах. Милая моя, когда я вспоминаю, как я страдал и мучился из-за тебя с того самого дня, как, расставшись с тобой, отправился на остров Уайт/27 июня 1819 года. — А.Л./, когда вспоминаю восторг, каким бывал охвачен, а также тоску, которой он сменился, я тем больше поражаюсь Красоте, столь властно меня околдовавшей. Отослав эту записку, я буду стоять в передней гостиной в надежде, что ты выйдешь в сад хоть на минуту. Моя болезнь встала между нами! Но и будь я совершенно здоров, мне следовало бы стать куда более рассудительным. Теперь, когда я часто провожу ночи без сна, меня посещают и совсем другие мысли: «Если сегодня мне суждено умереть, — говорю я себе, — после меня не останется ничего, чем бы мои друзья могли гордиться. Однако я был предан Красоте во всем, и, будь у меня больше времени, я сумел бы оставить по себе память». Когда я был здоров и всеми фибрами души рвался к тебе, подобные мысли меня мало трогали — теперь же все мои думы проникнуты (если мне позволено будет так выразиться) «последней немощью благородных умов» {438}.
Да благословит тебя Бог,
любовь моя.
ДК.
24 февраля 1820
Моя дорогая девочка,
в отношении своего здоровья я тебя нисколько не обманываю. Это, насколько мне известно, чистая правда. Я прикован к постели уже почти месяц и еще не поправился — значит, что-то со мной не так: либо мой организм выйдет победителем, либо сдастся… Будем уповать на лучшее. Слышишь, как поет в поле дрозд? По-моему, это к хорошей погоде, что мне только на руку. Как и все грешники, я, стоило мне только заболеть, начинаю рассуждать о том, как я привязан ко всему вокруг: к деревьям, цветам, дроздам, весне, лету, красному вину — ко всему, кроме тебя. Моя сестра была бы рада побыть со мной подольше. Этот дрозд — отличный малый; надеюсь, в этом году его выбор был удачен. Не отсылай больше мои книги домой. Мысль о том, что ты их рассматриваешь, доставляет мне удовольствие.