Факт или вымысел? Антология: эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей
Шрифт:
Аудиенция была длинной и не формальной. Впервые я был свидетелем того, что монарх слушает не только себя, но и своего собеседника — мало кто из иностранцев удостаивался подобной чести со стороны коронованной особы. Все последующие дни после вечернего приема в Тюильри я оставался у него в кабинете, и король отпускал меня сам, когда было уже очень поздно, и вся королевская семья спала. В этих разговорах — пожалуй даже, дружеских беседах — он, как мне казалось, ничего от меня не утаивает. Иногда он вдруг принимался говорить о своей молодости, о невиданных приключениях, побегах, невзгодах и лишениях. Когда последний раз мы беседовали наедине (это было в январе 1846 года), он, помнится, сказал в ответ на какую-то мою реплику: «Ах, мистер Дизраэли, знали бы вы, сколько испытаний выпало на мою долю!»
Он всегда разговаривал со мной по-английски и нашим языком, надо
В 1842 году король стал, по существу, своим собственным премьер-министром. Он любил заниматься государственными делами и не терпел вмешательства в политику своих сыновей. Герцог Орлеанский тогда только что умер. Король был убежден, что досконально понимает французов и знает, как ими управлять. Он люто ненавидел свой народ и не раз, когда я указывал ему на это, восклицал: «Ах! Мне приходится иметь дело совсем с другим народом, чем вам». И на лице у него появлялась презрительная гримаса. «Чтобы управлять этим народом, надо сначала дать ему волю, а потом суметь его обуздать».
В поведении Гизо обаяние напрочь отсутствовало; педант, грубиян, догматик, хам, он вел себя отталкивающе. Вместе с тем он был хорош собой: умные, тонкие черты лица, острый, проницательный взгляд. Внешность его напоминала мне бюст Поупа работы Рубийяка.
Всем своим видом и сбивчивой манерой говорить Тьер немного походил на журналиста; обезьяна — но на удивление прозорлив, самонадеян и умен.
В 1846 году многое изменилось.
Гизо забрал себе власть; короля он убедил, что он, Гизо, исполняет ту же роль, что Ришелье при Людовике XIV. Тьер — его позиции первого министра существенно ослабли — занялся литературой и был недоволен жизнью. <…>
Во времена Луи-Филиппа ни один обед в Тюильри не обходился без огромного копченого окорока, который в назначенное время вносился и ставился на стол перед королем. С окороком Луи-Филипп обращался с виртуозностью фокусника. Скорость и точность, с какой он резал мясо, были восхитительны: куски были огромны, зато тонкие, как бумага. Сам король получал от этой процедуры несказанное удовольствие. Однажды он признался, что этому искусству научился у официанта в Баклерсбери, где однажды обедал в местном трактире за девять пенсов. Один раз он подозвал к себе некоего «честного англичанина», плохо, по всей вероятности, знавшего придворные нравы, и сказал, что передаст ему кусок окорока. На это «честный англичанин», какой-то, если не ошибаюсь, консул, в свое время он оказал королю помощь в Америке, ответил, что окорок ему, собственно говоря, не нужен. Король подбоченился и сказал: «Я не спрашиваю вас, нужен ли вам окорок. Я сказал, что передам вам его». Реплика, достойная grand seigneur [188] . Я часто наблюдал в Луи-Филиппе эту монаршую заносчивость — вместе с тем, из-за его особого нрава, переменчивой, полной невзгод жизни достоинства ему порой не хватало. Как не раз повторял преданный ему генерал Бодран: «C'est que le Roi manque — c'est la dignit'e [189] .» Зато сам генерал, даром что сын крестьянина, был, в отличие от своего сюзерена, одним из самых достойных людей, которых я знал.
188
Знатного вельможи (фр.).
189
Чего королю недостает, так это достоинства (фр.).
Никогда не забуду свой первый визит в Клермонт после катастрофы 1848 года {449}. Ехать ужасно не хотелось, но выхода не было. Это был тот самый случай, когда нельзя было не продемонстрировать низложенному королю почтительное сочувствие.
День был превосходный. На поезде я доехал до Эшера, а оттуда экипажем до Клермонта, где никогда раньше не был. <…> После ожидания, продолжавшегося около четверти часа, меня проводили в гостиную, где король, стоя в окружении нескольких джентльменов, беседовал с собиравшимся уходить генералом Фоксом. Увидев меня, он направился в мою сторону, с важным видом поклонился и задал мне несколько ничего не значащих светских вопросов. С совершенно равнодушным видом он, к моему огромному удивлению, поинтересовался,
Из его рассказа я сделал вывод, что все произошло неожиданно и по чистой случайности. И что Лагранж и тайные общества {450}, обнаружив, что кругом хаос и страна без хозяина, этим воспользовались, ибо поняли, что пробил их час.
Когда рассказ подошел к концу, возбуждение короля, прошло, и наступила апатия. Я так расстроился, что не мог произнести ни слова. Испытывая огромную жалость к этому добросердечному и умному человеку, который, когда я был еще юн и безвестен, всячески меня облагодетельствовал, я с почтительной нежностью взял руку его величества и поднес ее к губам. Он взял мою руку в свои, поднялся и привычным голосом сказал: «А теперь я отведу вас к королеве».
И король отвел меня в гостиную, где королева вышивала в окружении фрейлин. За ее спиной стоял генерал Дюма и другие придворные. Король, так, будто он был в Тюильри, веселым голосом представил меня присутствующим. Ее величество приняла меня без малейшего. напряжения, с сердечностью и трогательной непосредственностью и поинтересовалась, как поживает моя жена. <…>
Сэр Роберт Пиль, отказавшийся от поста премьер-министра в 1839 году, когда у него, по существу, не было конкурентов, был не прочь занять этот пост годом позже, когда правительство пыталось смягчить государственную монополию и предложило снизить пошлины на зерно, строительный лес и пр. Естественно, против выдохшегося кабинета министров были настроены многие. Пиль был доволен, не припомню, чтобы он когда-нибудь был так взволнован. «Страна с нами», — не раз повторял он.
О его дальновидности эта фраза не свидетельствует.
Я обедал у графа Моле (кажется, в 1842 году) и сидел рядом с Александром Гумбольдтом. Он уже тогда был очень стар, однако прожил еще десять лет. Старческими хворями он не страдал, был оживлен, общителен, любезен. Беседовать с ним было одно удовольствие, и мне стыдно, что я почти не запомнил, о чем шла речь. Напротив меня сидел Виктор Гюго: красивый человек, тогда ему было никак не больше сорока, выглядел же он еще моложе.
Смайлз имел обыкновение говорить: «Бульвер терпеть не может Диккенса — и в то же время не в состоянии без него жить. Мотылек и свеча». {451} <…>
1859
Принц-консорт не раз в тот год говорил мне, что итальянцы «себя изжили». Примечательно, что со времен Кавура {452} и вплоть до сегодняшнего дня у них и в самом деле не было ни одного дельного политика.
Принц сказал также, что французам следует «задавать трепку» (именно так он и выразился) каждые пятьдесят лет — в противном случае мирная и безопасная жизнь не наступит никогда. Французы, сказал он, тщеславны, падки на военную славу и не брезгуют мародерством. Это — мелкая нация (сказал он), и, в конечном счете, ее всегда бьют.
Однажды, примерно за год до смерти, принц сказал мне: «Лорд Джон Рассел очень любит цитировать короля Вильгельма III {453}, называя его свободолюбцем, но на этот счет существуют разные мнения. Отчего же, если уж на то пошло, не превозносить Вильгельма за то, чем он и в самом деле прославился? Никто ведь не станет оспаривать, что именно он возглавил союз европейских народов против Франции и отстоял европейскую свободу».
1860