Фанатизм

Ронберг Тони

Я бы на его месте не выясняла причин. Он стал выяснять. Причин не было.

– Тогда уйду я, – решила я, но идти мне было некуда.

Снять новую квартиру быстро было довольно сложно. К тому же эта была почти в центре, целиком меня устраивала, и оплачивала я ее самостоятельно.

– Ты можешь меня понять? – спросила я майора, с которым к тому времени насилу перешла на «ты».

– Как я могу тебя понять, если ты ничего не объясняешь?

Меня мучила совесть. Я вспомнила, как он приезжал по моему звонку, как спасал меня от ветра, как боялся за меня во время тех убийств. И это ведь я его обманула – говорила, что смогу, и не смогла. Он стар и беден, ему сложно найти молодую и привлекательную девушку, а я так подвела его. Мне не нужно было соглашаться на его переезд – не нужно было побеждать свое чувство таким банальным способом. Тем более – побеждать непобедимое чувство.

Письма Горчакова, конечно, ничего не решали в истории нашего неудачного гражданского брака, но, может, были поводом к этому разговору.

Майор все еще ждал объяснений. Объяснений не было. Я уронила руки между колен. Кофе остыл.

– Что будем делать? – спросил он.

– Ты же можешь вернуться к родителям?

– А ты с кем будешь?

– Одна.

Я уже не верила, что он уступит. Но Бусыгин съехал. Было ужасно печально – вина грызла меня так, что дрожали пальцы и фразы рассыпались на крошки. Оказалось, что у меня очень маленькое и скупое сердце – всего для одного человека в мире.

Март все еще лил дождем, но мне очень хотелось написать Горчакову бодрящее письмо, и я сочинила такое: «А у нас настоящая весна! Снег тает быстро, и теплеет с каждым днем! Меня повысили на работе, я теперь выпускающий редактор. У главреда прошел страх смерти, он весел и благодушен, у всех в редакции праздничное настроение. О нашем общем друге Бусыгине, к сожалению, мне ничего неизвестно. Мы давно расстались, и я даже не знаю, как, куда и насколько продвинулось его расследование».

По итогам этих писем картина сложилась следующая: над Норвегией, даже над Осло, висела беспросветная полярная ночь, а у нас царила настоящая праздничная весна. Там были страдания и неудовлетворенность, а здесь все купались в счастье и разнообразных удовольствиях. И я в том числе.

Ответ последовал незамедлительно. «Ох, Соня! Узнаю тебя в каждой строчке! Все, значит, у вас отлично? А где-где Бусыгин, что-то я недопонял? Вот сижу с ноутом на коленях, телик включен и сверху слышатся голоса. У моей дамы сердца сегодня

снова гости – ее утонченные подруги. Так что выспаться мне не удастся: дамы жаждут общаться со «славянским художником». А тебе – спокойно ночи, моя оптимистичная Соня!»

Что сказать? Я не спала всю ночь. Думала о нем, о тех дамах и о том, что думать об этом не следует. А утром написала ему очередной шедевр: «Что бы ты ни делал, с кем бы ты ни был, я люблю тебя. И это не фанатизм. Я люблю».

Он больше не писал. Несколько дней прошло в тумане. Неожиданно позвонил Сеня – звал на какую-то тусу.

– Ничего не слышно об Иване? – спросил между прочим.

– А что может быть слышно? В Норвегии высокий уровень жизни, он там не одинок. Все должно быть хорошо.

Семен согласился. Мы пошли вместе на вечеринку. Сеня – в широком клетчатом пиджаке и узких джинсах – казался каким-то незнакомым, исхудавшим. Я взглянула вопросительно.

– Да-да, знаю. Мне очень тяжело было, когда он уехал. И сейчас я все делаю для того, чтобы только не думать…

Снова я почувствовала занозу в сердце, поспешила взять бокал шампанского.

– А Димку бы ты видела! – продолжал Сеня. – Он вообще на грани. И, честно говоря, очень жалко выглядит. Но теперь – каждый сам за себя. Никто сопли вытирать не будет.

– А Витек как?

– Витек в работу ушел, ни с кем не общается. Стас тоже замкнулся, с женой у него проблемы. Марианна лечится, с иммунной системой что-то, Колька мне рассказывал. Короче…

Страшно было говорить об этом. Как после взрыва – повсюду были разбросаны обезображенные тела бывших друзей.

– Давай уйдем, Сеня… Я не могу быть здесь, я не могу!

Мне резко стало дурно, так резко, что подкатила тошнота. Мы ушли, плелись куда-то пешком, было холодно, снова скользко, ветрено. Потом он вернулся к своей машине, а я пошла дальше…

Зачем-то позвонила Димке.

– Я не хочу тебя слышать! Я не хочу никого слышать! – заорал он.

Я набрала Андрея.

– Сейчас… не самое подходящее время… для разговоров. Очень тяжелое время, – был ответ.

Ася вообще не отвечала. Я звонила, шла дальше, снова звонила на ходу – словно бежала по кладбищу и пыталась кого-то дозваться.

Дома я даже не проверяла почту. Снова чувствовала, что не имею на него никакого права, что его любят все, что все готовы жизнь за него отдать, что без него люди теряют последние силы.