Фантастика 1981
Шрифт:
Он вдруг подумал, как славно можно отремонтировать хоромы Анечки, которые, кроме габаритов, уже ничем никого не поражают, и пожалел, что у него нет телефона. Он тут же выложил бы ей эту потрясающую идею. И извинился бы перед Аристархом, то бишь Мишкой Воробьевым. Никакой он не жулик. Наоборот, честнейший малый и с Гоголевым часто цапается, потому как не любит подхалимничать. То, о чем он говорил Ане? Так ведь правду говорил! Надоела ему морда твоя луковая, нытье твое надоело, понял?!
Что-то в комнате все же не вписывалось в замысел Юрия Иванова.
Иван
– Сейчас, - пробормотал он, примеряясь.
– Сейчас я тебя выкорчую.
Он уже осознал свое отношение к этой невзрачной тахте и убедился, что она гораздо сложнее, чем, например, его отношение к Мишке Воробьеву. Сказать про это чудовище “постылая” - значит ничего не сказать. Тахта наверняка еще помнила Любу, его жену, с которой он развелся пять лет назад. Помнила Любу, значит, помнила ее предательство и неверность. Не ту в прямом смысле слова, а более оскорбительную - неверность ему как человеку, как личности.
“А был ли мальчик?” - грустно улыбнулся Юрий Иванов.
Иван Иванович рванул тахту на себя. Ножки затрещали и сломались.
– Так тебе!
– вскричал победно он.
Тахта знала его сны, а значит, знала его муки. Потому что только во сне он был по-настоящему счастлив. Много.раз. Много раз душа его воспаряла над зеленым драпом, будто над огромной, огромнейшей сценой, ион дрожал и пел, предчувствуя приход Джульетты, задыхался от ревности вместе с Отелло и постигал мир глазами короля Лира. Как он играл! Кем он только не был!
Проклятые безвозвратные сны… Каждый раз невидимый зал стонал от восхищения, а он не мог сдержать горестный стон, когда просыпался. Ведь днем или вечером в реальной жизни он опять деревенел, костенел, можно сказать, околевал на сцене.
Разгадав это, Гоголев неизменно поручал ему все роли покойников…
Иван Иванович метнулся на кухню, нашел там тупой туристский топорик и потащил тахту во двор.
Деревянная рамка загрохотала о ступени. Звук этот обрел в ночи особое нахальство: казалось, что сейчас проснется весь дом. Но держать рамку на весу ни Ивану Ивановичу, ни Юрию Иванову никак не удавалось.
“Сейчас Чума выскочит”, - подумал он, выволакивая тахту на площадку второго зтажа. Чумой соседи и собственная жена называли мордатого Федьку из четырнадцатой квартиры.
За чугунный прилипчивый нрав, грязный свитер мешком и бешеные мутные глаза - Федька, как говорится, не просыхал.
Чума свирепствовал в их дворе лет пять. Затем его крепко побили его же дружки, Федька поутих и в результате травмы потерял сон. Ивана Ивановича он явно не задирал, но за человека тоже не считал - смотрел всегда глумливо, презрительно, а при встречах бормотал под нос ругательства.
В обычный день (вернее, ночь) Иван Иванович постарался бы побыстрее проскочить опасную зону. Однако Юрий Иванов, чей образ уже
Клацнул замок.
– Ты што, сдурел, клистир?
– прорычал Чума, высовывая в коридор всклокоченную голову. Он включил свет и щурил теперь глаза от беспощадной голой лампочки.
Юрий Иванов переложил топорик в правую руку, а указательным пальцем левой брезгливо зацепил и потянул к себе майку Чумы.
– Я тебе сейчас уши отрублю, - ласково сказал Иванов, а Иван Иванович обомлел от восторга.
– Выходи, соседушка!
Федька с перепугу громко икнул, схватился за майку, которая растягивалась будто резиновая: - Че… чего… фулиганишь!
Во дворе в черной проруби неба, между крышами домов лениво кружились светлячки звезд.
Он, играючись, порубил возле песочницы доски, сложил щепки избушкой. Зажег спичку. То, что полчаса назад было тахтой, вспыхнуло охотно и жарко. Огонь встал вровень с лицом.
И тут он понял, что пришла пора прощаться.
“Тебе не больно расставаться?
– спросил его Иван Иванович.
– Я понимаю, ты увлекся образом, вжился в него. Но ведь это смерть личности”.
Иванов махнул рукой, улыбнулся: “Брось, старик, не пугай сам себя. Это возвращение твое… Рождение!” “Тогда прощай. Береги это тело. Оно еще ничего, но частенько болеет ангинами. Запомни”.
“Прощай. Я запомню…” Он увидел, как в плящущем свете костра от него отделилась серая тень Ивана Ивановича. Еще более пугливая, чем ее бывший хозяин, нелепая и жалкая на этом празднике огня и преображения. Тень потопталась на снегу и, сутуля плечи, шагнула в костер. Словно и не было! Только пламя вдруг зашипело и припало на миг к земле, будто на белые угли плеснули воды.
Чума, который с опаской подглядывал из окна за действиями соседа, окончательно утвердился в своем мнении - чокнулся Корнев, не иначе!
– и отправился в смежную комнату досыпать. Ну кто в здравом уме станет жечь иосреди двора почти новую тахту? Да еще ночью.
Прежняя память, как и внешность, осталась. Она-то и подсказала Юрию Иванову, что Гоголев назначил на девять репетицию - разрабатывать мизансцены.
Он аккуратно сложил в портфель милицейскую форму, положил сверху кобуру и махровое полотенце. Затем выпил кофе - сказывалась бессонная ночь, - поискал брошюру с пьесой, однако не нашел и, махнув рукой на поиски, вышел из дому.
К утру опять подморозило.
Насвистывая одну из мелодий Френсиса Лэя, Иванов спустился к Днепру. Из огромной проруби, где обычно купались городские “моржи”, шел пар.
“На первый раз не буду злоупотреблять”, - подумал Иванов, быстренько раздеваясь.
Сердце, все еще, наверное, принадлежащее Ивану Ивановичу, слабо екнуло, когда он осторожно ступил в ледяную воду, чтоб не намочить голову. Проплыл туда-сюда, отфыркиваясь и всхрапывая от удовольствия. Потом пробежался, до красноты растер себя мохнатым полотенцем. Так же, как и раздевался, быстро оделся.