Фантастика 1981

Биленкин Дмитрий Александрович

На пороге стоял “гангстер” с третьего этажа.

– Простите, пожалуйста, - сказал он, - мне очень не хочется прерывать ваши занятия, но… Я, конечно, очень люблю музыку… Сам некоторым образом музыкант… Но нельзя ли всетаки потише?

Я уже приготовился было ответить, но он продолжил:

– И потом, черт побери, можно ли так варварски обращаться с музыкой? Это что у вас, пере-пере-перезапись?

– Какой музыкой?
– обалдел я.

Он указал рукой на окно с магнитофоном. Я схватился за шевелюру.

– Проходите, пожалуйста, - попросил я.
– Только извините,

я несколько не в форме…

– Ну зачем же, - вежливо возразил сосед.
– Вы только сделайте немножко потише. Я вовсе не хочу вам мешать.

– Что вы, что вы, - бурно запротестовал я.
– Заходите! В порядке, так сказать, установления добрососедских отношений. А то просто неудобно получается - два года живем в одном доме и даже незнакомы.

Я усадил его на диван, а сам торопливо стал натягивать техасы и рубашку - все-таки неудобно принимать гостей в трусах.

– Так вы говорите, это музыка?
– спросил я.

– А что же это еще может быть?
– слегка раздраженно парировал он.
– Только музыка, испорченная варварскими руками радистов. Радиолюбителей, виноват, И прекрасная была музыка.
– Я поспешно сбавил громкость. Он прислушался.

– Прекрасная была музыка.
– повторил он.
– Полигармониум?

– Не знаю, - сказал я и вдруг начал вдохновенно врать: мне пришла в голову ослепительная идея. Недаром я верю во вдохновение и прозрение.
– Это сочинение одного моего приятеля. Он не был музыкантом…

– Композитором, - поправил меня сосед.

– Композитором, - согласился я.
– Он был дилетант. Любитель. Он подарил мне запись…

– Но почему она в таком состоянии?

– Видите ли, я тут… В общем, это случайность… Запись повреждена.

– Так неужели не сохранилось партитуры?

– Она погибла. Сгорела при пожаре. А вы, кажется, сами музыкант?

– Да.

– Простите за навязчивость, а вы не взялись бы…

– Восстановить?
– Он был на редкость догадлив.

Я молча кивнул и потупился, чтобы он не увидел, как загорелись у меня глаза.

– Что ж, - сказал он, - пожалуй… Можно было бы попытаться. Хотя, работа, конечно, грандиозная… - Он помолчал, пожевал губами.
– Ладно, - сказал он вдруг решительно и в этот момент показался мне самим совершенством, этаким подарком судьбы.
– Давайте.

ДМИТРИЙ КОНСТАНТИНОВИЧ

Больше всего это было похоже на работу археолога, реконструирующего какой-нибудь древний храм или дворец.

От него и остались-то крохи фундамента да слабый контур, просматривающийся лишь с самолета; но проходит несколько лет, и вот ты находишь в книге фотографию, под которой написано: “Зиккурат Урнамму. Реконструкция”. И постройка настолько красива, настолько органично вписывается в ландшафт, что невозможно не поверить - да, именно так это выглядело когда-то, так и никак иначе. Палеоскульптор, по останкам человека создающий его скульптурный портрет; палеонтолог, по нескольким костям восстанавливающий облик динозавра, - они могли бы понять то, с чем пришлось столкнуться мне.

Прежде всего надо было записать партитуру. После нескольких прослушиваний я справился с этой задачей довольно легко. Но потом… Потом

начались муки. И впервые в жизни я мог сказать - это были муки творчества.

Какое это магическое слово - твор-чест-во. Созидание.

Из ничего, из памяти, из собственной души извлечь музыку - что может быть выше этого?! Но я извлекал ее только из инструмента и листов партитуры. Я был исполнителем - неплохим исполнителем - и не более того. А больше всего мне хотелось услышать: композитор Дмитрий Штудин. Тщеславие? Не знаю.

Может быть. Хотя главное для меня в конечном счете было не это, а сам процесс творчества, процесс мне недоступный.

Как говорится, бодливой корове бог рогов не дает… И теперь мне представился еди”ственный шанс. Единственный - потому что в этой записи, которую Николай Михайлович просил меня восстановить, я почувствовал руку гения. Я сам не бог весть что. Но почувствовать гения, узнать его - это я могу. Тут просто невозможно ошибиться. Потому что гармония, настоящая гармония любого заставит остановиться в священном трепете.

Запись была преотвратная. Я понимаю, Николай Михайлович не то перегрел, не то перемагнитил - что-то такое он мне говорил, - но как можно было так обращаться с шедевром?!

Впрочем, я ему не судья. Но потери были невосполнимы: стертыми оказались целые партии, во многих местах зияли мучительные в своей дисгармоничности пустоты…

В сорок четвертом году, когда я попал в госпиталь, мне довелось повидать там всякое: людей с оторванными и ампутированными руками и ногами, с обожженными лицами, слепых, потерявших память… Пожалуй, только тогда я испытывал такое чувство, как сейчас. Передо мной был инвалид, тяжелый инвалид, и я должен был вернуть его к жизни.

Николай Михайлович забегал ко мне чуть ли не каждый день узнать, как продвигается работа. Однажды я не выдержал и наорал на него: сперва довести музыку до такого состояния, а потом справляться о ней. Это верх лицемерия! Словом, я здорово перегнул. Потом, конечно, зашел к нему, извинился, и мы договорились - когда кончу, я сам скажу. А до тех пор прошу его не торопить меня. Он пообещал. Но, встречаясь на лестнице или во дворе, я все время ловил его умоляющий взгляд. В общем-то, я понимал его, я и сам так же нетерпелив.

Но здесь нужно было собрать все силы, все терпение - малейшая поспешность могла привести к ошибке. Гармония - она не любит торопливых. Такой уж у нее характер.

Работал я по вечерам - днем я преподаю в музыкальной школе. Когда-то я мечтал о славе, об имени, но со временем понял, что выше преподавателя в музшколе мне не подняться.

Что ж, я смирился с этим. Больше того - работа эта доставляла мне радость. Но теперь пришло искушение. Великое искушение.

Сальери - вот имя этому искушению. Ведь это была бы, могла бы быть Первая симфония Штудина… К счастью, это длилось всего несколько часов. А потом даже не смог работать, до того мне было мерзко. Я стал противен себе. Я вышел из дома и долго бродил по улицам, пытаясь вернуть утраченное равновесие… Ведь ты же не поддался, говорил я себе. Так за что же казниться? И не мог найти ответа за что. Но мерзкий вкус на душе не пропадал.