Фантомный бес
Шрифт:
– Что ж, хорошо… Пусть себе работает. Лишь бы моих друзей не трогал.
– Он готов устроить так, чтобы тебе платили и за квартиру, и на содержание семьи, и чтобы охрана твоя была надежная. Принимай, кого знаешь, делай что хочешь, только в назначение министров и высших чинов не вмешивайся.
Не успел генерал договорить, как Распутин страшно побледнел. Глаза его сверкнули злыми черными точками.
– Сейчас же соберусь и уеду. – Он встал и выглядел трезвым. – В Покровское, домой уеду. Здесь я, значит, не нужен.
Такой быстрой перемены генерал не ожидал и даже слегка опешил.
– Не волнуйся, Григорий
Глаза «старца» стали еще злее.
– Думаешь, «мама» и «папа» это позволят? Мне денег не нужно. Любой купец мне довольно даст, чтобы раздавать бедным да неимущим. Да и дурацкой охраны мне не нужно. А он, значит, гонит!
Генерал собрался было уходить, но внезапно бросил на стул свою фуражку:
– Зря ты, Григорий Ефимович, расхорохорился! Плесни-ка мне еще мадеры. Поговорим еще немного по-хорошему. – Мосолов примирительно улыбнулся.
Распутин с минуту молчал. Потом хмуро улыбнулся в ответ и взялся за бутылку. Молча они пили еще минут десять, затем генерал заговорил, а Распутин спокойно слушал.
– Что же ты хочешь? Чтобы Трепов приходил тебя спрашивать, кого куда назначить министром? Так, что ли? Тебе надо, чтобы Протопопов оставался министром? Он им и останется, только на другом месте.
– А зачем ему все это? Такого преданного «папе» он второго не найдет.
– Кроме преданности, нужно еще что-то. Надо дело уметь делать.
– Эх, да что дело! Дело, это когда истинно «папу» любит. Вот Витя умнее всех был, да «папу» не любил. И что вышло?
Они пили еще час или больше, и генерал все же уговорил Распутина послать телеграмму «папе» в Ставку, чтобы тот лежащий у него указ об отставке Протопопова подписал и выслал бы Трепову. Под таким нажимом Распутин как будто согласился, но не захотел писать текст телеграммы при генерале. И тот понял, что лукавый «старец» напишет обратное, однако же притворился, что верит ему. А вдруг напишет нужное? Распутин все это легко уловил. Лицо его сделалось хитрым, он был доволен тем, что от генерала отделался. «Без сомнения, он умеет читать чужие мысли», – подумал Мосолов.
На прощание «старец» сказал:
– Останемся друзьями… И с твоим Треповым останусь другом, если не будет трогать моих друзей. Если же тронет, то уеду в Покровское, а «мама» его прогонит, а меня назад позовет. Ну, давай еще по стакану и разойдемся. Ты все же хороший.
Мосолов поехал к Трепову и рассказал, как было. «Плохо!» – прошептал премьер. Все, что он предвидел, стало сбываться. Николай указа не прислал. Протопопов, властный и предельно неумный, остался министром внутренних дел. Где можно было напутать – он напутал, где можно было разрушить – разрушил. Действия кабинета были парализованы. В этой обстановке Трепов пару месяцев спустя вынужден был сдать свою должность князю Николаю Голицыну, за которого горячо ратовала царица. Князь Николай был человеком мягким и милым, но без малейших качеств государственного деятеля. Что делать, он не знал. И предпочел не делать ничего. Окончательный провал России начался.
А Мосолов вспомнил другую часть разговора с Распутиным, которой поначалу
Распутин заговорил о войне, не о текущей, а о будущей, которая будет страшнее.
– Они сбросят бомбы. С аэроплана. Страшенные.
– Кто они?
– Говорю тебе, сбросят, – зло сказал Распутин.
– Ну хорошо. А где? И на кого?
– Ранее таких не бывало. Черные, округлые. На бегемота похожие. И желтые полоски, на манер осы. В них дьявол сидит. Тесно ему там.
– Где это будет?
– Вижу дымные клубы и огонь страшный. И люди горят.
– Скажи же, где?
– У японцев, кажись.
– У японцев?
– Да. Достанется им. Намахались они мечами своими. Вояки! А толку?
– Когда же это случится?
– Точно не скажу. Вижу, как мечутся. А еще воздух чувствую – жесткий, колючий. Насквозь людей прошивает.
– Воздух?
– Похоже на воздух. В Сибирских рудниках такой бывает. Сам невидимый. Но колючий… жуть! Я чую.
– Да, Григорий Ефимович, фантазия у тебя знатная!
– Как ты сказал? А я и пострашнее вижу. Што японцы? Тут меня убьют. – В зрачках его на мгновение сверкнули точечные жуткие огоньки.
– Брось, Григорий Ефимыч, кто тебя убьет? У кого рука поднимется?
– Найдутся! И довольно скоро, видать. До нового года едва ли дотяну. Потом «папу» убьют. И «маму», и детей. И Расеюшка кончится.
Огни в его глазах погасли. Он взглянул на генерала горестно. Взгляд его, обычно пронзительный, заволокло какой-то желтой пеленой.
– И что же делать?
– Что? – Он усмехнулся тяжело, недобро, и вдруг глаза его сквозь мутную пленку полыхнули чем-то диким, страшным. Словно черные искры из них выскочили. – Что? Молиться. Ничего нам более не дано.
Он налил полный стакан вина и залпом выпил.
Обед у старого повара
Заканчивался сентябрь 1917 года. Семейство Бенкендорфов пряталось от революции в Янеде, своем поместье в Эстляндии. Иван Александрович был в растерянности и все откладывал отъезд в столицу. Мура долго вынести деревенской жизни не смогла. Ей не терпелось отправиться в Петроград – прежде всего проверить и уберечь прекрасную их квартиру. Иван отговаривал ее, но она, упрямая, к концу осени сбежала. Когда они прощались, она как-то излишне поспешно поцеловала его. В ту секунду что-то дрогнуло в ее душе. Но она сама придавила в себе это чувство. Ведь она сильная женщина! Да и время ли разводить сантименты?
Она попала в город, где еще витала слава Керенского. И хотя хлеба стало еще меньше и был он сырой, больше похожий на оконную замазку, а солдаты осмелели и перестали отдавать честь офицерам, еще слышались кругом фразы о войне до победного конца. Еще маршировали красавцы юнкера, и лица их были вдохновенны.
Созыв Учредительного собрания был первоочередной задачей Временного правительства. Потому-то, кстати, оно и называлось Временным – создать парламент и уйти в небытие. Но оно медлило с этим созывом (словно бы не торопясь расставаться с властью, «уходить в небытие»). Это оказалось трагической ошибкой. Группа политических бандитов, вооруженных мутной идеей «диктатуры пролетариата», поздней осенью смела их, словно пылинку сдула. Но не было еще к тому моменту народного собрания как признанной второй силы, которая могла бы их защитить.