Фасолевый лес

Кингсолвер Барбара

Каждый из нас четверых похоронил в Оклахоме любимого человека.

Из телефонной будки на ближайшей заправочной станции я позвонила маме. Набрав в карманах две пригоршни монет, я разложила их на металлической полочке под аппаратом и набрала номер. Я до смерти боялась, что она не захочет со мной говорить и просто повесит трубку. Все права на это у нее были – я молчала целых два месяца и даже не поздравила ее с замужеством. Правда, она написала, что свадьба получилась замечательная, а Гарланд теперь переезжает в наш дом. До свадьбы он жил

на холостяцкой квартире – так назывался закуток в задних помещениях автомастерской, где в ассортимент ежедневных услуг входили койка, плита и неограниченное количество тараканов.

На линии были помехи.

– Мама, мне не хотелось тебя беспокоить, – сказала я. – Я сейчас в Оклахома-Сити, поэтому решила звякнуть – это гораздо ближе, чем из Аризоны.

– О, это ты? Божечки, и правда ты! Как славно, что ты позвонила, ей-богу.

Голос мамы был едва слышен.

– Так как дела, мама? Как замужняя жизнь?

Она заговорила еще тише:

– У тебя что-то не так?

– Почему ты решила?

– Либо ты простудилась, либо плакала. У тебя голос как будто застрял в голове, а наружу не выходит.

Да, слезы вновь потекли у меня по щекам, и я попросила маму секунду подождать – мне нужно было отложить трубку и высморкаться. Единственное, о чем не позаботилась Лу Энн, когда меня собирала, так это о том, чтобы упаковать лишнюю дюжину носовых платков.

Когда я вновь взяла трубку, оператор попросил бросить в аппарат еще монет, что я и сделала. Мы с мамой несколько мгновений помолчали, вслушиваясь в помехи, после чего я наконец сказала:

– Я только что потеряла человека, которого любила. Попрощалась с ним, и никогда его больше не увижу.

– На тебя это не похоже, – отозвалась мама. – Никогда не видала, чтоб ты отказывалась от того, чего хочешь.

– На этот раз все по-другому. Он просто не мог быть моим.

Мы опять помолчали, слушая шипение помех, похожее на музыку с Марса.

– Мама, я чувствую себя так, словно… словно я умерла.

– Понимаю. Так, словно никогда уже не встретишь такого, ради которого стоит даже голову повернуть. Но ты встретишь. Вот погоди, сама убедишься.

– Нет, мама. Все гораздо хуже. Встречу я или не встречу – мне уже все равно. Я ничего не хочу, и ничего не жду.

– Ну что ж, Тэйлор, солнышко, так даже лучше. Нельзя жить ожиданиями. Зато и время тратить не надо. Все придет само. Будешь заниматься своими делами и не заметишь, как на тебя накатит.

– Сомневаюсь. Мне кажется, я уже слишком старая.

– Ну, насмешила! Старая! Господи, дочка, да ты посмотри на меня. Мне бы о душе подумать, гроб заказать, а я замуж выскочила, как подросток. Хорошо, что тебя здесь нет, тебе пришлось бы всем говорить: «Не обращайте внимания на эту дурную старуху, просто моей матушке в преклонном возрасте вожжа под хвост попала».

– Ни в каком ты не в преклонном возрасте, – рассмеялась я.

– Ну, все равно, впереди-то уж меньше, чем позади.

– Мама! Не говори так.

– Не беспокойся обо мне, даже если я завтра и откину коньки, мне уже все равно. Я славно пожила.

– Это хорошо, мама. Я рада. Очень рада.

– Да, я завязала с

уборкой в чужих домах. Иногда беру кое-что в стирку, чтоб уж совсем не расхолаживаться, но теперь времени у меня будет побольше, и я думаю пойти в женский садоводческий клуб. Если уж возиться в грязи, так в своей собственной. Они собираются по четвергам.

Я с трудом верила услышанному. Чтобы мама бросила работать?

– Знаешь, что самое интересное? – спросила я. – Я просто не могу представить тебя без утюга и швабры.

– А ты представь, дочка. Отличная получится картинка. Помнишь миссис Уикентот? Ту, что ходила за продуктами на каблуках и воображала про себя невесть что?

– Помню. Ее детки передо мной вечно задирали нос, называли меня дочкой уборщицы.

– Так вот, я поставила ее на место, когда сказала, что больше не стану у нее убирать. Сказала, что в шкафах у нее такое барахло, а под кроватями ее деток такая дрянь, что я не стала бы на ее месте выпендриваться. Так и сказала.

– Так и сказала?

– Ну да! И еще кое-что. Всю жизнь эти дамы считали, что я их собственность. И что пикнуть не смею из страха, что меня уволят. А теперь они сами дрожат от ужаса – как бы я чего-нибудь про них не пропечатала в газете.

Я прямо увидела, как на последней страничке местной газеты, где печатают некрологи и объявления о заключении договоров доверительного управления (а еще лучше – в светской хронике), появляется следующий текст: «Элис Джин Гриер Эллестон извещает уважаемых читателей, что Ирма Руэбеккер хранит в подвале пятьдесят две банки поросшего плесенью варенья, что тараканы давно вынесли бы все тарелки из дома Мэй Ричи, если бы она не нанимала прислугу убираться на кухне, а сыновья Минервы Уикентот читают порнографические журналы».

Сквозь смех я сказала:

– Ты просто обязана это сделать. За такое не жаль и заплатить по тридцать пять центов за слово.

– Да нет, вряд ли. Но, согласись, приятно иметь нечто такое в загашнике, верно?

Она усмехнулась.

– Люди начинают тебя уважать.

– Мама – ты чудо. Даже не представляю, как это Господь впихнул столько духа в одно крохотное тело!

Едва эти слова слетели с моего языка, я вспомнила – то же самое мама говорила обо мне. В старших классах, когда мне приходилось особенно тяжело, она почти каждый день это повторяла.

– Как там твоя малышка? – спросила мама.

Она никогда не забывала задать этот вопрос.

– Все отлично. Спит на заднем сиденье. А то я дала бы ей сказать тебе «привет». Или что-нибудь про горошек или морковку. Никогда не знаешь, что придет ей в голову.

– Твоя кровь.

– Не говори так, мама. Если ребенок ведет себя так же, как ты, кровь тут ни при чем.

– Никогда об этом не задумывалась.

– Ничего. Просто меня это задевает. Она ведь не моя по крови.

– Я вовсе не думаю, что дети на нас похожи только потому, что у нас одна кровь. Главное – это то, что ты им говоришь, Тэйлор. Дурной человек всегда будет говорить своим детям, что они еще хуже него. Это он себя так утешает. А они такими и вырастут. Помнишь Хардбинов?