Фатальный Фатали

Гусейнов Чингиз Гасан оглы

Конечно, я не доживу до того времени, когда мой алфавит победит и это станет подлинной революцией в мире Востока, но что это будет так, я не сомневаюсь!
– и убежденность Фатали, и думы его, и сомнения, и неуверенность: все это в его письме к академику Дорну, в Петербург. И Дорн, один из немногих, к кому Фатали писал, откликнулся: идея встретила поддержку.

А вокруг комедий, и особенно повести, - недовольства.

Началось с того, что каждый раз, проезжая через Шайтан-базар, мимо лавок, Фатали стал замечать колкие взгляды; а один лавочник, краснобородый от хны Мешади, прежде Фатали его не замечал, стал резко вскакивать с места, отчего конь однажды чуть седока не сбросил. Низко кланяется, почтителен, а во взгляде дерзость: "А

мы твоего коня и вспугнем!" И, вскакивая с мягкого сиденья, всем телом высовывается из лавки наружу: "Здрасьте!" - мол, я твой герой, и вам мое почтение! И хихикает, обнажая золотые зубы, дороже головы. "Что ж ты, Фатали, измываешься над своим народом?!" Шустрый такой лавочник, другие побаиваются Фатали, а этому хоть бы что, хотя на Фатали и мундир, неприкосновенная, так сказать, личность. "Разве армяне о себе так напишут?! А грузины?...
– Это лавочник вслед Мундиру; ведь Мешади, с той поры как началось, иногда лишь Мундир и видит.
– Ты посмотри: ни один слова дурного о своих не скажет! А те, кому ты служишь, разве над собой глумятся?! Что? Гоголь?!
– чисто это имя произносит, без акцента.
– А ты попробуй попроси, чтоб перевести разрешили!" Будто не Фатали, а он, этот лавочник, с Кайтмазовым на дружеской ноге!...

А Кайтмазов, узнав о намерении Фатали и как будто подслушав тайные мысли лавочника, сочинил - ибо служба прежде всего! секретное донесение Никитичу, прося разрешения отказать Фатали: "...чисто с цензурной точки зрения, конечно, и речи быть не может о каких-либо препятствиях к изданию какого бы то ни было перевода "Ревизора"; Кайтмазов помнит, как на представлении сказал о пьесе высокий чин: "Это невозможность, клевета и фарс". "Но в данном случае, - продолжает Кайтмазов, - нельзя не обратить внимания, что наша жизнь представляет очень неприглядную картину, горькую для нас, и для какого-нибудь татарина она дает не только пищу, но и побуждение к проявлению и без того враждебности... нехорошие стороны которой так метко... и, таким образом, под личиною почтения едва ли не кроется злорадный предлог к осмеянию".

Никитич согласился с доводами Кайтмазова и велел ему уладить дело миром (?!). И Кайтмазов обнял Фатали за плечи, о том о сем, о "Горе от ума" (смотрели недавно с Фатали, бенефис госпожи Вассы Петровны Маркс), "жива, развязна и тверда, особенно превосходна в ролях субреток, а каков муж? превосходен, слов нет, но иногда утрирует в некоторых ролях, и девица еще у них, ой как вы переживали!..." А переживал не Фатали, а сам Кайтмазов: "Боже мой!! Чацкий! Софья Павловна!..." А как вышли из театра: "Вот бы нам такое на Востоке!" - сказал Фа тали, а Кайтмазов промолчал.

"Может, перевести?" - продолжал Фатали. И тут же о "Ревизоре". "Ну, что толку в переводе?
– не сдержался Кайтмазов.
– Где вы его поставите?!" А ведь правда, где? Вот и теперь, когда Никитич одобрил действия Кайтмазова, тот и попытался отвадить Фатали от новых несбыточных затей: "Дождемся лучших (??) времен"; мол, не лезь с идеей перевода: ни "Горе от ума", ни тем более "Ревизора". "А сунешься, - думает Кайтмазов, чувствуя, что Фатали упрямится, - я на тебя новое секретное!... К тому же необходимо подвергать установленной цензуре, а сверх того, - это можно не в уме, а вслух, - имея в виду, что на основании приложения к 147-й статье XIV тома свода уставов, - точь-в-точь по-кайтмазовски, Фатали однажды видел, когда тот цензорское заключение сочинял, но не разобрался, что к чему, - о пред, и прес. преет. ( 23 лит. А), драматические сочинения одобряются к представлению в театрах III отделением Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, переводные тоже!!"

А между тем лавочник распоясался, через Мустафу, брата Тубу, даже огорчение свое выразил, мол, передай своему зятю:

–

Что ж он выставляет нас на посмешище? Из люб во?! Ничего себе любовь! А в нашем народе столько доброго! Столько светлого! И почитание старших, и долготерпение, и послушание властям!...

– Даже когда орехи на голове народа разбивают? нашелся с ответом Мустафа, а лавочник - мимо ушей, и упреки, и сожаление, и даже угрозы:

– Уж кому-кому, а не мне об этом твоему зятю, наместническому чину (аи да молодец лавочник!).

Наконец-то! Прибыл из соседней южной страны высокопоставленный муж, послом к кайзеру едет, Абдуррасул-хан, по пути в Европу решил пожить в Тифлисе, остановился у персидского консула Али-хана, через которого Фатали в меджлис посылал свой проект алфавита, а тот упоминал при этом - вот и запомнил Фатали!
– Абдуррасул-хана.

Пригласили Фатали, и он тут же с ходу, не успев сесть в предложенное ему кресло, спросил:

– Как насчет моих идей? О реформе алфавита и просвещении народа.

Лицо у Абдуррасул-хана вытянулось:

– А я впервые слышу!

– Да как же?
– растерялся Фатали.
– Ведь я вам посылал.

– Клянусь аллахом, я ко получал!
– А в глазах ложь; отводит взгляд. Не будете ли так любезны прийти вечером и почитать? Очень вас прошу!... Воспитанный, вежливый, в Европу едет, стоять на страже персидских интересов.

"Может, и впрямь затерялось?" - думает Фатали. И снова пошел к нему, на сей раз вечером. Входит к послу, а перед ним - бутылка водки и рюмки. Фатали отказался, а тот и не настаивает, слушает собеседника и рюмку за рюмкой пьет и закусывает. Хмель ударил в голову, ведь непривычно, только-только к водке приобщается. Глаза осоловелые, как у барана, а тут вдруг заявляется слуга:

– Абдуррасул-хана зовут.
– Прямо обращаться непочтительность.

Он тотчас вскакивает и бежит. "Проститутку к нему привели!"

Через полчаса заявляется расстроенный:

– На чем вы остановились? Я вас слушаю.
– И консул с ним. Сладко хихикающее лицо, ни тени стыда!

– Я стану читать тому, чья душа светла, а голова ясна! А у вас ни то, ни другое, и душа трепещет от встречи с проституткой!

Консул тут же на помощь хану:

– Не сердитесь! Вы правы, но мы мужчины, поймем друг друга. Давно в пути... Уж простите, в другой раз прочтете! А теперь разрешите Абдуррасул-хану уйти, там его ждет луноликая красавица, бах-бах-бах!...

Не успел Фатали собрать рукописи, как слышит крик в соседней комнате: визжит красотка, экстаз, всплеск, вопль.

Вздрогнул даже консул, привычный к сладострастию земляков. Да, тут не до просвещения народа. Надо непременно самому поехать в Стамбул!

РОССИЙСКИЙ УЗЕЛ

А вот и просьба: в Константинополь, для обсуждения в Академии наук Оттоманской Порты проекта алфавита сочинений, исходатайствовать перед наместником - великим князем, на время летнего отпуска, а вместо себя канцелярия ведь требует!
– двоюродного брата, даже короче - брата, коллежского секретаря Мирзу Мустафу Ахунд-заде, и чтоб специальное отношение от наместника, "пусть турки видят, как ценят здесь мусульман, находящихся на службе у государя императора"; а почему, собственно, не разрешить, а? да еще приложено письмо-ходатайство академика Дорна, кто знает, с кем он там наверху связан?

– Получить иностранный паспорт?! (А не удерет?!) Вас, царского чиновника, в Турцию?! Да как можно? С вами там какую-нибудь провокацию, знаем мы этих турок!
– у Никитича лицо ничем не примечательное, такого в любой роте встретить можно, никаких особых примет. ("Разрешить татарину Фатали поехать в Турцию?!" К тому же еще в памяти, как Фатали того, с лошадиными зубами, личного человека Никитича, дураком выставил перед иностранцем!)

О, Никитич!...

У него обширное, шутя говорит он, и то не вслух, ханство, а речь о досье, и ни одна душа в них не обойдена - ни живая, ни мертвая, и на Фатали тоже копится.