Фатум. Том первый. Паруса судьбы
Шрифт:
– Боже! Ты такой возбужденный бываешь, только ко-гда крупно выигрываешь. Отпусти,- она высвободила руку из его ладони, отставила фужер.- Ты пугаешь меня. Я хочу знать правду. Что случилось? Почему так неожиданно и такая спешка?..
Лицо англичанки напряглось, тонкие ноздри затрепетали.
Он, все еще на коленях, упрямо молчал, любуясь изящной линией талии, длинными скрещенными ногами, очертания которых явственно угадывались под шелком пеньюара.
– Алеша, прошу тебя!..
– влажные глаза смотрели на князя. В них читались и молитвенное обожание, и такая
– Что ты все время молчишь? О чем думаешь?
– она вдруг погасла.
Осоргин был неподвижен и строг.
– Я хотел давно поговорить с тобой,- он поднялся с колен, одернув китель.- Но это трудно… Аманда, ты просто должна доверять мне, понимаешь?
– А почему ты не доверяешь мне?
– щеки леди тронул румянец, на длинных черных ресницах заросились слезы.-Я знаю, что люблю тебя, знаю, что ради тебя даже готова стать православной, но не знаю, кто ты?! Что ты? Почему всё держишь в секрете? Скажи правду…
– Даже если бы она разлучила нас?
– Это так?
– белые пальцы поймали его руку.
Алексей не отнимал ее.
– Нет. Но может ли человек загадывать?
– он покачал головой.
– Только Господь ведает, что уготовила нам судьба.
Часы с вкрадчивой мягкостью напомнили о времени. Князь дернул плечом, как от мухи, но тотчас встал с канапе, играя золотом эполет.
Она поднялась следом, на щеках ярче зарделись алые пятна, губы покорно приоткрылись.
Алексей осыпал поцелуями ее глаза, лоб, щеки, губы и шею, а когда, наконец, оторвался, Аманда едва стояла на ногах. Он тоже прерывисто дышал, но, посмотрев в лицо любимой, одарил ее светлой улыбкой и твердо сказал:
– До встречи.
* * *
До кареты, ожидавшей у парадной дома Нессельроде, князя Осоргина проводил «аршин проглотивший» лакей. В белых чулках и златой ливрее, пестро, до рези в глазах расшитой галунами, он источал английскую непробиваемость чопорно поджатых губ и самомнение сонных глаз.
Алексей, с бобровой шубой внакидку, опустился на мягкую седушку.
По глазам заморского холопа, который натирал его взглядом, что щетка паркет, офицер подумал: «Этот жук знает, почем фунт лиха! Ишь, как смотрит на шубу - не иначе по чинам раскладывает, подлец! Холоп - он и в Англии холоп!»
И то верно, шубы «чины имели». Ежели с крупной сединой мех - для тайных советников да полных генералов. Где бобрового серебра толику поменьше - тот для действительных статских и генерал-майоров. «Ну а уж где крохи, как у меня, либо совсем без седого блеску,- то статским советникам и старшим офицерам. Ни енота, ни даже спелую лису этот басурман и в грош, поди, не ставит - привык, видать, дело иметь со зверьем покрупнее».
– Вам записка… - в карете пахнуло дорогими, милыми сердцу духами. Алексей сунул розовый конверт в перчатку.
– Ответ будет, ваше сиятельство?
– Нет.
– А на чай?
– Тем более. Российским языком брезгуешь, шельма, а на чаевые губу раскатил!
– уже по-русски, в сердцах, отрезал Алексей
– крикнул он через оконце в заснеженную спину ямщика.
Глава 6
В миниатюрном конверте покоилась любовная запис-ка, всего три слова, но каких: «J’aim, espere, t’attende! 10»
Каждое из них князь поцеловал в отдельности, радуясь, что в карете он был один, и положительно никто не зрел его глаз, так как в них легко читалась известная смесь страха и надежды…
Бусогривые орловские рысаки, вычесанные скребницей на масляных крупах в щегольскую «бубновую шашку», шли бойким наметом.
Прохор, подбитый морозцем, застуженно «нукал», на совесть возжал лошадей в угоду барину и скорому горячему чаю с мясным пирогом, коим уж непременно попотчуют на конюшенном дворе графа Румянцева, и строжился: «Ну и мороз: плевок стекляшкой по мостовой бренчит!»
Алексей привалился к дверце. Только сейчас он почувствовал, как продрог, и уже без куража запахнулся покрепче шубой. Холод в карете стоял, что на улице. Тончайший, сверкающий глянцем хром сапог ноги не грел. Пальцы сделались словно гипсовые, икры и бедра покусывал холод: забирался в рукава, за воротник, стягивал кожу студеными мурашками и ужом полз по телу.
За цветным оконцем вьюжил снежок, мелькали дома и люди, чугун мостов и бравая «вытяжка» заиндевевших фонарей. Столица вяло, подобно бурлаку, тянула лямку делового дня. Она вздыхала, любезничала, ругалась, потела и мерзла, оглашая свое пасмурное чрево храпом лошадей, стуком каблуков акцизных11 и звоном колокольцев в приемных.
Народ на улицах, серый, что мокрицы, расползался кто куда, некоторые кривыми гвоздями жались у ямских пристаней, нервничали, стучали зубами в ожидании лениво тащившихся крытых саней; когда последние прибывали, люди заскакивали в них на негнущихся, одеревеневших ногах и уезжали, тая в промозглых лабиринтах города.
Хлыст Прохора застрелял чаще, карету пару раз дернуло: кони подзамялись на схваченной ледком мостовой, взялись недружно, но в следующий миг снег под полозьями взвизгнул шибче, и карета полетела вдоль гранита Невы.
Угревшись теплом шубы, Осоргин предался любезным воспоминаниям. Аманда… Он был пропитан ею, как парус морской солью.
* * *
Леди Аманда Филлмор объявилась в Санкт-Петербурге под осень, когда листья дубов и кленов Летнего сада завершали свой век, кружась и падая на темное стекло Лебяжьей канавки.
«Кто она? Откуда? Зачем?» - об этом мозолили языки в каждом салоне. Ровным счетом никто не ведал о существовании леди Филлмор, и вдруг… ее видят во дворце Юсуповых на Мойке, у Шереметьевых на Фонтанке, в салоне у Воронцовых на Садовой… «Да Боже мой! Вполне довольно оказаться меж первых двух фамилий, чтоб имя простого смертного уже стало бессмертным… А она?.. Однако, господа, однако!»