Фатум. Том третий. Форт Росс

Воронов-Оренбургский Андрей Леонардович

– Чу! Дикие! Стерегись! – Соболев погрозил костистым кулаком схватившемуся было за ружье Чугину.

Тихо, чуть слышно он вышел из воды, предварительно загнав шлюпку под низко свисающие ветви береговой ивы. Густая кольчуга листвы надежно скрыла ее под своим по-кровом от чужих глаз. В следующий момент, прихватив оружие, они нырнули как в омут в пышные заросли изумрудного папоротника. Чугин, сжимая ружье, медленно зашептал молитвы, но ни одна не лепилась к его душе. Только сердце било молотком изнутри, сбивая дыхание, ломая строки молитв.

Сорочья брань стихла, но матросы продолжали, затаившись, лежать, как два птенца тетерки, не смея пошевелить и мизинцем, прислушиваясь к тишине, в которой затаилась опасность.

Кирюшку, как и тогда, при штурме корабля и стычке на поляне, обжег озноб от одной только мысли, что ему вновь придется стрелять в людей. Облизывая языком пересохшие губы, он едва не взвыл от отчаянья.

Он сам себе был ненавистен в эти минуты, ёжась от страха, проклиная свою слабость и трусость, кои не в силах было унять его сердце. И не вспомни он о страшном грехе самоубийства, о котором вещало Святое Писание, он, ей-Богу, готов был покончить с собой, освободив душу и плоть от тех мук и страданий, что плотными кольцами сжимали его самого.

Точно читая мысли матроса, Соболев ободряюще торкнул плечом Кирюшку и хрипло шепнул на ухо:

– Только не вздумай их миловать… Понял? Эт как бешеного пса прибить. Они-то наших костей не пожалеют.

Канула минута, другая, третья… Тихо, только шепот и вздохи черного леса. Сердца матросов уже ранились сладкими ростками надежды, когда горло снова сцепил страх.

Они появились внезапно – ни треснувшей ветки, ни хруста сучка под ногой,– будто призраки леса, в жутких оскаленных деревянных шлемах-масках, обшитых медвежьим и волчьим шкурьем с узкими злобными щелями вместо глаз, которые мертвенно взирали на пустынный берег. Их было человек тридцать, рослых, точно выкованных из меди воинов, с голыми, блестящими от бобрового жира торсами, с оружием в руках. Один из них, в длинном плаще из гнедой лосиной шкуры, молча указал боевым топором на берег и что-то глухо пробормотал остальным. Раздалось приглушенное одобрительное «хай-хай», затем один из них, в волосах которого покачивалось широкое орлиное перо, вонзил свой нож в землю чуть не по самую рукоятку и припал к ней ухом, долго слушая ее, точно при помощи сего приема можно было что-то уловить. Другие в это время, замерев, напряженно следили за своим соплеменником, который, казалось, и не собирался подниматься с земли. Наконец краснокожий встал, бросил какую-то скупую фразу, и отряд, растянувшись в длинную цепь, зазмеился среди деревьев прямо на затаившихся моряков.

Едва не выдавший их крик Чугина так и застрял где-то в глотке молодого матроса только благодаря тому, что складной морской нож Соболева уперся ему в горло.

Отряд, поблескивая латунными кольцами на жилистых венозных руках, прошел мимо них в каких-нибудь четырех-пяти локтях. Чуть выше того места, где Ляксандрыч предусмотрительно спрятал котелки, они вновь остановились и, по всему, тщательно обследовали сверху дно русла ручья, однако вниз, слава Богу, не спустились. Затем шехалисы так же бесшумно скрылись в сумраке леса после того, как, судя по звуку, один из них опорожнил мочевой пузырь, справив нужду на песчаный берег.

Притихшие птицы вновь огласили своим нежным чивливым звоном на время вымершую чащу. Но беглецы по-прежнему продолжали лежать в укрытии, не в силах поверить своему спасению, не в силах унять загнанный бег сердец. Ляксандрыч, весь вымокший в росистой зелени папоротников, только сейчас почувствовал, как мелкая, точно маковое зерно, дрожь сотрясает тело Чугина, что прижимался к его руке, ища поддержку.

– Ну, кажись, пронесло, брат, трандить их матерь в душу… Фу-у… Аж в горле пересохло… Портки-то стирать не надо? – горячо подмигнул он товарищу и уже серьезно скрепил: – Ну а теперь к своим, предупредить след… Эт, по всему, первые ласточки, скоро их тут, сволочей, будет как мух на дерьме… Вот ведь испужали! – ись-то как хотца, срамное мое брюхо, ей-ей, поклонился бы сейчас горячему котелку в пояс. Особливо когда, помнишь, та жутья башка, что медвежье рыло, поросшее шерстью, зыркнула в нашу сторону… Ты уж не куксись, что я ножом-то тебя припер,– Соболев щелкнул складным лезвием, пряча тесак в голенище.—Язык-то у тебя – чистое ботало, паря, ежли б хоть пискнул… они бы враз наши судьбы за вихор взяли – цок пулей, и ау. Тьфу, еть твою в рынду! – ядрено вновь матькнулся Соболев, внезапно вспоминая о спрятанных котелках.– А ну, погодь, родной, оттай душой, покуда я за водицей слетаю, тут уж, брат, не до похорон с панихидой, прости меня, Господи…

Глава 5

«Да, завязывать узел отношений куда как легче, чем потом развязывать… Случается, его приходится потом рубить… Вот и доверяйся своим чувствам… Открывай сердце любви»,– Аманда на секунду прервала свой внутренний монолог, оглянулась, прислушалась. Звонкое чаканье топоров слышалось отчетливо, но зеленое разнотравье горбатого, усыпанного камнями берега скрывало работающих мужчин.

Блещущие далеко на западе спицы молний куда-то пропали, и нежная слюдянистая паутина седого дня позолотилась робкими лучами солнца. Она чутко прищурила густые ресницы, всматриваясь сквозь пустую

слепоту голых ветвей иссохшего дерева, разглядывая многочисленные извивы берега, где ей стоило остановиться и выбрать удобное место для купания. Но всюду подход к воде ее не устраивал. Камни и валуны – нет, ей хотелось песка и нормального спуска к реке. Аманда еще раз всмотрелась в рельеф берега – тщетно, ах, нет,– там, впереди, ярдах в семидесяти – восьмидесяти левее, тянулась небольшая желтая по-лоса песчаника. Она направилась было к ней, но вдруг вспомнила настоятельную просьбу, а скорее приказ капитана: не уходить далеко. Аманда прошла еще с десяток шагов, но чем ближе она подходила к намеченному месту, тем сильнее ее охватывало внутреннее волнение. В свое время барон сказал, что она излишне чувствительна… Аманда и сама это знала и признавалась себе, что отличалась богатым воображением с детства… Не могла поручиться она, что и сейчас это было не так, но, с другой стороны, в такой сводящей с ума глуши разовьется чье угодно воображение, и поэтому, успокаиваясь этим доводом, убеждаясь в наивности подобных мыслей, леди заставила себя ускорить шаг. «В конце концов, это просто глупо,– говорила она себе.– При мне мой пистолет… а такой пустяк, как семьдесят, пусть даже сто ярдов, погоды не делает!»

Однако, хотя погода и разгулялась – ветер стих, а солнце улыбалось теплее,– скалистые синие вершины вдали напоминали собой окаменевшие черные фигуры людей и, казалось, чем-то угрожали…

Свернув с едва намеченной зверьем тропы, Аманда стала спускаться с крутого холма к реке. Песчаная коса оставалась скрытой за обломками скал, но она была твердо уверена, что приближается именно к выбранному месту. Она миновала хаотичную скальную россыпь, и пред нею вдруг открылся вид потрясающей красоты. Безбрежный обзор уходящей вдаль водной мощи, бледно-желтая полоса песка, серые, черные скалы, поднимающиеся прямо из свинцовой груди Колумбии, крутые и неприступные, как стены средневековых бастионов; их покрывали цветы и травы. Аманда прикрылась ладонью от солнца, алые и белые соцветия свежо и торжественно горели на темно-зеленом фоне мелкой травы.

Она еще раз прислушалась: нет, кроме монотонного гула реки, редкого крика сокола, что низко парил над берегом, больше ничего слышно не было.

«Господи, какое величие и красота,– она спустилась к самой воде.– Берег такой чудесный, что я его почти боюсь…»

Аманда в последний раз осмотрелась: всё тот же уныло парящий силуэт птицы, далекие предгрозовые облака и теплый, играющий с волосами и платьем ветер.

Накопившееся за дорогу неудержимое желание смыть с себя грязь было столь велико, что, позабыв о всех условностях, светских табу и шорах, она быстро, насколько позволяли крючки, подвязки, бретельки, шнурки корсета и прочие хитрости женского белья, сбросила с себя всё и, слившись красивым телом с торжественным величием окружающего замысла Творца, без смущенья вошла в воду… Вода была очень холодной, но Аманда долго не выпускала из рук драгоценный кусок мыла, чудом оказавшийся в саквояже покойного фельдшера…

Следовало торопиться, но она не могла и не хотела отказать себе в наслаждении несколькими минутами настоящего блаженства. Аманда лежала на теплом, гладком камне, разбросав руки… божественный покой вязал наслаждение… Через закрытые веки солнце алым мячом смотрело в глаза. Теплый ветер лениво полизывал тело, временами покрывая ее мурашками озноба. Белые, как мрамор, бедра нагрелись, и она перевернулась на живот, оставляя на диком камне быстро испаряющийся сырой след. Мягкая прохлада от воды, беспечный пересвист птиц, тихий шум сосен убаюкивали. С теплотой камня в тело незаметно приходили сладкая дрема и долгожданное забвение. Минуты наслаждения переплетались с картинами былого, и она, не пытаясь прогнать их, точно пробовала вино прошлых лет. Ей вспомнился их разговор у костра:

– Поцелуй же меня,– сказала она.

Андрей, склонив к ее уху голову, шутливо ответил:

– Нет, я не осмелюсь поцеловать столь прелестную деву… У меня ведь одно сердце… и я не хочу его терять.

Аманда усмехнулась промелькнувшему перед мысленным взором, коснулась волос – густые пряди еще были сырые… Она вновь откинулась на спину, глядя в чистую лазурь оконца, затянутого облачной дымкой неба.

«А я всё еще недурна… – Филлмор вдруг вспомнилось ее отражение в воде,– продолжаю влюблять и быть любимой… Господи, какие мысли… – губы ее качнула чуть заметная ироничная улыбка.– Наверное, это ужасно… Я страшна доступностью, смущаю своим телом… Дарю себя любви… Но разве сие порок? “Красота – это Божий дар, его глупо стыдиться”,– так, кажется, мне любил говорить лорд Уолпол. Быть жрицей своих страстей – таков мой удел… Жаль только, что этот дар быстро увядает… “Красота – это богатство женщины, богатство —это красота мужчины”,– опять вспомнились меткие замечания английского посла,– если бы сей альянс объединяло Небо… то эти пары управляли бы миром».