Фауст: о возможном
Шрифт:
Я попытался выдавить из своего горла хоть слово: эмоции переполняли меня, мне хотелось одновременно проклясть ее и обнять, закричать, что я понял, понял ее слова, понял свои чувства и что то, что я испытываю, и есть любовь, что я познал… Но вечный червь сомнения остановил мой порыв, отравил своим ядом этот миг моего величия. Мне вдруг захотелось остаться с самим собой, одному, подумать, осознать свои чувства, понять для себя, как я на самом деле отношусь к Маргарите, что испытываю, вспомнить, что я испытывал к ней тогда… И тут я отчетливо понял, что не смогу познать истинную любовь, не смогу никогда, потому что любимый мной человек уже заключен во мне – это я сам. Я эгоист. Все, что я стремился познать, было мне нужно лишь для меня самого. Я уже единое целое, и нет в мире моей родственной души, заключенной в тело женщины, которая дополнит меня… Но я сам в этом виноват. Это мой выбор… Я упал на колени; слезы, запоздавшие на целую жизнь слезы отчаяния, лились из моих глаз прозрачными ручьями, и вместе с этими слезами из меня, как из чаши, выливалась моя гордость, мое сомнение. Я был счастлив. Я чувствовал, как в мое освобожденное сердце входит Маргарита и как вместе с ней в меня входит Любовь, такая любовь, какой я не знал прежде, о существовании которой даже не догадывался. Я был переполнен любовью, она бурлила во мне, выливалась через край, но ее не становилось меньше – она изливалась из источника, не имеющего ни начала, ни конца. И эта любовь руководила в те минуты всем моим естеством, владела моими мыслями, моей страстью. Я притянул Маргариту к себе, ее глаза были широко открыты и увлажнены: она ликовала, она победила! Я жадно прижал свои губы к ее губам, она впилась в мои так сильно, что я ощутил острую боль, но боль от этого окрашенного жестокостью поцелуя лишь усилила мою страсть: это был вкус истинной любви, любви, которая
– Теперь мы умрем? – спросил я Маргариту. Она раскрасневшаяся лежала, облокотившись на мою руку. Услышав мой вопрос, она тихо рассмеялась.
– Почему ты так решил? Кажется, я знаю, почему, – лукавая улыбка коснулась ее губ. – Ты читал письмо, решив, что оно предназначалось кому-то кроме тебя. – Она смеялась глазами, но лицо ее сделалось серьезным. Я не успел спросить, что значат ее слова, потому что она отвлекла меня, повторив свой вопрос: – Так почему ты решил, что мы умрем?
– Потому что мы знаем, что такое счастье. Даже больше: мы знаем, что такое великое счастье взаимной любви. А познав это, на какое еще знание можно рассчитывать?
– Разве ты думаешь, что у дозволенного знать человеку есть предел?
– Возможно, нет этого предела. Но ведь человек всегда должен стремиться к чему-то новому, иначе он умрет.
– Но ты ведь не стремился к обретению любви?
– Я стремился к великой тайне, о существовании которой я догадывался, но которую не мог постичь. Однако мне было сложно предположить, что именно любовь окажется ключом, ведущим к разгадке. О великой силе любви, о ее значимости и необходимости было сказано слишком много громких слов, что дало мне повод усомниться в их истинности.
– Любовь не единственная тайна. – Она улыбнулась. – Так почему ты решил, что мы непременно должны умереть? Ты сумел узнать лишь одну грань дозволенного, почему же ты отказываешься от остального?
– Откуда ты знаешь про остальное? Откуда ты знаешь то, чем поделилась со мной? Откуда ты знаешь, что мое имя – Фауст? – (Я удивился, что этот вопрос, который должен был возникнуть у меня уже давно, появился только сейчас).
– Ты тоже это знаешь, знаешь своей душой, но ты не хочешь этого замечать, не хочешь прислушаться к голосу своей души. Я тебе уже об этом говорила. – Она улыбнулась и нежно поцеловала меня. Ее волосы, выбившиеся из прически, щекотали мое лицо. И я подумал, что то счастье, которое я только что испытал, – это заслуженное долгими столетиями прощение человеку от Бога… Я понял, что это счастье – залог счастливой жизни, благословение… А значит, мы не умрем, мы будем жить… Не просто существовать, влача изо дня в день, из года в год свою бесполезную жизнешку с примитивными потребностями, пустую, в постоянных поисках того, кто заполнит эту пустоту, а именно жить, наслаждаясь каждым днем, каждой минутой, проведенной в этом теле с этой душой, с этим любящим и любимым сердцем. И дней таких будет многое множество!
Книга 5
Меня дернуло, голова закружилась. Перед закрытыми глазами что-то мелькнуло, какой-то непонятный свет. Он проник к зрачкам сквозь веки и исчез. Я открыл глаза. Солнечный свет наполнял мою комнату. Похоже, уже давно утро. Я долго не мог понять, где я. Вокруг беспорядок, разбросанные книги, тетрадки, одежда. Я приподнялся на локтях и оглядел всю комнату.
– Охохох! Приснится же такое!
На полу рядом с кроватью стояла пустая бутылка коньяка в печальном соседстве с начатой коробкой каких-то дорогих, но судя по оставшейся большеполовине коробки, невкусных конфет. Пытаясь привести в исправность свой вестибулярный аппарат, я влез в тапочки и поплелся на кухню. По дороге заглянул в ванную полный решимости почистить зубы, но в темноте не разглядел зубную щетку и с чистой совестью оставил эту затею. В моей голове все шло кругом.
– Вот ужас! – Опять не сдержался от комментария, обращенного теперь к коту Вениамину. – У меня такое чувство, что меня всю ночь куда-то телепортировали, причем использовали для этих целей мясорубку. – Пожаловался я животному, которое понимающе промяукало в ответ. – Все тело ноет, голова раскалывается. – Опять понимающее мяу. – Ты знаешь еще какое-нибудь слово, кроме мяу, животное? – Животное на этот раз промолчало.
Я сел на стул, отчего в голове закружились вертолеты, а стол почему-то качнулся вправо и потом медленно влево, прежде чем замер на месте. Похмельем мое состояние вряд ли можно было назвать – бутылка в спальне у меня не первая, я уже умею с ними обращаться. Тут засвистел чайник, и я тут же принял решение заменить его бесшумным электрическим при первой же возможности: свист, казалось, раскалывал мою голову пополам. Кофе, как назло, осталась самая малость, и малость эта была размазана по дну банки, потому что я случайно выплеснул туда воду из вымытой чашки. Делать нечего, заварил кофе прямо в банке. Кому, в конце концов, какая разница? Меня же никто не видит. Да и век у нас не девятнадцатый, чтобы соблюдать какие-нибудь глупые светские ритуалы. Вспомнились отрывки сна. Я пока не мог восстановить всю картину приснившегося, но отчетливо помнил, что сон был очень ярким, «натуральным». Судя по костюмам приснившихся мне людей, действие сна относится как раз к девятнадцатому веку, скорее, второй половине.
– Нет, пора завязывать, – я кивнул зеркалу, и оно охотно со мной согласилось, закивав моей же физиономией мне в ответ.
Глянул на часы – 8.30. Вот …!!! Шеф убьет, если через полчаса я не окажусь каким-нибудь волшебным образом у его кабинета и не протяну готовую статью. Вот дернуло же меня согласиться вести театральное обозрение… Хотя чего я жалуюсь? Несколько лет назад я вообще очень даже мечтал работать в подобном месте: работать дома и целыми днями просвещаться культурно, да еще за очень даже приемлемую оплату.Я напялил кое-как джинсы, которые нашел на полу любовно уложенными комплектом вместе со свитером; напялил и свитер. Не фонтан, конечно, но в машине не видно, а шефу все равно: он меня видит-то раз в неделю, когда я статью сдавать приезжаю. Потерпит. Надо бы поесть. Ладно, съем по дороге кусок торта – вон он как красиво лежит на полке, просто вопиет о желании быть вкушенным моей скромной персоной. («Вопиет»?…«Вкушенным»?.. И правда перестарался вчера с коньяком…). Торт возьму с собой, в пакетике.
Торт закончился еще на лестнице, по дороге вниз. Тем лучше. Меньше делать, сидя за рулем.
Машина, естественно, с первого раза не завелась. А кто ждет от видавшего многое в жизни автомобиля молодецкой покорности? Пригрозил бы я старому разбойнику утилизацией, да язык не повернулся – все-таки одиннадцать лет меня таскает…
Пробка. Ага, я удивился. Пробка для Москвы – это неотъемлемая часть ее сложного организма. Москва без пробок – все равно, что торт без начинки. А торт, кстати, был очень вкусным, и красивым таким… Интересно, кто изобрел первый торт? И когда? Вот ведь вопрос – знали ли люди средневековья, что такое торт? А в девятнадцатом веке? Хм, мне же снился как раз девятнадцатый век. Надо вспомнить подробности, может, где-то и промелькнуло нечто похожее на торт. Или, может, мой разум знает, когда изобрели торт и был ли он уже изобретен в девятнадцатом веке. Есть же гипотеза, что все люди заранее знают все на уровне догадки, а во сне эти догадки вылезают из глубины рассудка и становятся сном. Кто-то ведь нечто подобное придумал. Хм, так что с тортом? Вот, помню, люди в каких-то прикольных костюмах с кружевами и рюшами сидят за столом и что-то едят. Но торта нет…А говорят как они красиво, просто жуть! «Дорогой друг, не будете ли вы так любезны посетить сегодня вечером мой одинокий приют, чтобы развлечь меня своими удивительными рассказами о своих путешествиях?». И не передразнишь ведь с первого раза! И вообще бессмыслица получается. Даже мое филологическое образование не годится для таких выкрутасов речевых – это ж как такому научиться?! Ладно там сказать красиво, это я еще помню, как делается – метафоры там всякие интересные, эпитеты. Трам-пам-пам! Это что за машина, интересно, передо мной плетется? Уйди, ты мне не нравишься! Давай, давай, сворачивай. Фауст! Точно! Одного из героев моего сна звали Фауст! Или не звали?.. Странно как-то: вроде его называла девушка его Фаустом, а он вроде как граф какой-то?.. Вообще странный сон. И впечатление от него странное. Герой этот, Фауст, вроде как откуда-то взялся и вдруг стал другим человеком, превратился в него или ему такое показалось спьяну… Нет, там не так все просто. Надо вспомнить, обязательно надо! Интересно прям! Так-так-так, появился некий Фауст, (и почему, кстати, Фауст? Это же персонаж Гете! Ну ладно, потом подумаю, почему, надо сначала вспомнить, что он делал) и начал этот Фауст скучать от однообразной жизни своей в положении богатого человека. Так, заскучал. Потом с каким-то тоже аристократом познакомился, который ему содействовать в развлечениях начал. Дебоширили они нещадно. Но этому Фаусту
Стоящий рядом мужик начал на меня странно коситься. Оказывается, я так отчетливо вспомнил этот отрывок, что стоял с идиотской улыбкой прямо перед входом в здание своей редакции, мешая проходящим. Делать нечего. Стер с лица слюни и улыбку и пошел внутрь, к шефу на доклад.
– Привет! – меня кто-то похлопал сзади по плечу, когда я как раз собрался проникнуть внутрь лифта. Катя, сотрудница редакции. Длиннющие ноги, огненно-рыжие волосы до плеч, мягкие карие глаза-воплощение сексуальности и нежности. В общем, Катя больше похожа на мечту, чем на девушку.
– Привет! – бросаю ей в ответ и изо всех сил стараюсь звучать небрежно.
Катя улыбается, отчего по моему телу начинают мельтешить мурашки. Двери лифта закрываются. Катя выплыла из лифта на три этажа раньше меня, плавно качнув бедрами. Двери лифта снова сомкнулись за ее соблазнительным силуэтом.
Все-таки Катя прекрасная женщина. Милая, спокойная, не зазнается. Другие девицы, вон, и здороваться со мной не считают необходимым, а она даже за плечо тронула…и улыбнулась… А вот интересно, у нас бы с ней что-нибудь могло получиться? (Я уже вышел из лифта и направлялся к автомату с напитками выпить кофе и настроиться на встречу с шефом, то есть приготовился объяснять ему, почему «Федра» в новой постановке едва стоит того изобилия восторгов, которыми ее осыпают). И все-таки интересно, что бы было, если бы я, скажем, пригласил Катю на свидание? Собственно, я не понимаю, почему я до сих пор этого не сделал. Видимо, мне как-то боязно, что она меня отошьет и тем самым вдребезги разрушит мою самооценку. Ну да, страх и неуверенность в себе все портят. Вот если бы знать заранее, как она отнесется к моему предложению, все было бы намного проще. Как вообще иногда полезно было бы знать будущее: знать заранее, что спросят на экзамене, к чему при очередной встрече придерется начальник, что будет, если первым сделать несколько шагов в сторону понравившейся девушки… А ведь серьезно, знай я, что Катя меня не отвергнет, сколько бы многих счастливых месяцев мы бы провели уже вместе??? Вот именно, если бы знать! Ух, я сейчас, кажется, очень хорошо понимаю этого Фауста! Вот когда за знание готов отдать все что угодно! Какое жуткое и в то же время сладостное ощущение возможности знать все наперед! Боже, я, кажется, сейчас расплачусь! Но стоп! Я с собой вроде как нечестен: если бы все всё знали наперед, как бы вообще жизнь выглядела? Выходит, знать будущее – это бессмыслица. Если знаешь все заранее – зачем вообще жить? В чем прелесть и даже смысл жизни? Жизнь интересна тем, что ее проживают.
После этих мыслей мне сразу расхотелось заглядывать в будущее, а захотелось пойти найти Катю и прямо с порога выложить ей все, что наболело, или хотя бы просто пригласить на свидание. Я бы так и сделал, но тут, в духе голливудского кино, передо мной возник шеф:
– Добрый день, я вас жду, дорогой вы мой творческий человек! Пойдемте, пойдемте, до шести надо отдать номер в печать, а статью вашу наверняка еще править придется.
Все-таки есть вещи, которые очень легко предугадать, даже не обладая экстрасенсорными навыками – достаточно знать простое правило, всем известный жизненный закон: закон подлости…Я только что вышел из здания редакции в приподнятом настроении: так всегда бывает, когда поймешь что-то, что до этого момента казалось очень сложным, а теперь кажется элементарным. Мне становится смешно, как только я подумаю о том, сколько времени я потратил на свою нерешительность. Нет, я, конечно, не бросился сразу приглашать свою мечту на свидание, потому что передо мной откуда ни возьмись появился шеф и утащил меня, уже готового протянуть руку своему счастью, в кабинет, и я уже не так полон решимости и неколебимой уверенности в том, что Катя не укажет мне долгий тернистый путь в противоположную от нее сторону, но у меня такое странное чувство спокойствия и даже любопытства. (Откуда только взялось мое философское настроение?) Интересно, и чего Фаусту приспичило непременно все знать? Вот тот Фауст, который мне приснился, как раз жаждал знания, но какого-то более глобального. Надо вспомнить сон до конца. И, кстати, если подумать, все у него логически получилось: он, в конце концов, тоже обрел знание, понял что-то очень важное. Вот их последняя встреча с Маргаритой, на которой мой сон прервался, – они говорят уже откровенно, она его вроде даже Фаустом называет, а не его другим, «графским» именем. Но что же получается? Дядя, пропусти меня и мою старушку, будь человеком. Спасибо. Так что же получается? Фауст в эту последнюю встречу сначала понимает, что он эгоист и никого другого, кроме себя, любить не может, но, поняв это, вдруг каким-то образом становится способен ощутить любовь, о которой ему говорила Маргарита. Но неужели все так просто, и вывод настолько очевиден? Неужели, как и везде, практически во всех книгах, легендах, сказках истина оказывается заключенной просто в любви? Нет, все-таки не может быть все так предсказуемо.
Если бы все «знание» ограничивалось только этим, то люди, мнящие себя способными на любовь даже тогда, когда их любовь граничит с жестокостью и преступлением, давно бы успокоились и перестали постоянно искать «главную загадку человечества», объявив любовь в подобном представлении истиной, и перестали бы мучить бедную планету и ее окрестности своими попытками проникнуть в сущность всего. Но я очень хорошо помню, что речь шла о чем-то большем, чем даже самая сильная любовь. А как же тогда понять, о какой любви шла речь? К какому религиозному учению мне стоит обратиться, чтобы понять, что имелось в виду? Вроде бы люди любовью называют многие чувства между разными категориями людей и предметов, но ни одно из них мне не кажется подходящим под то определение, которое я пытаюсь дать именно той любви, о которой говорили Фауст и Маргарита… Надо будет подумать на досуге. Если мне это приснилось, значит, я имею об этом некоторое представление. Ладно, оставим это на потом.