Фаворит. Том 1. Его императрица
Шрифт:
Подлечившись, он с братьями нагрянул к Шванвичу.
– - Убивать пришли?– - спросил тот, обнажая клинок.
– - Зачем же? Ты обидел нас, сироток, так с тебя и причитается. Ставь вина на стол, граций зови, потом в биллиард сыграем.
Орловы никогда не мстили. Как и все силачи с мужественными натурами, они умели прощать. Но... не дай Бог, если ты встанешь на их пути! Иван Орлов вскоре собрал братьев на совещание:
– - Впереди нам ни одна божья свечечка не светит! Прожились так, что впору давиться... Отныне, Гришка, на тебя вся надежа; побольше денег у курвы немецкой выманивай... Осознал?
– - Да
– - Дельно помыслил, -- одобрил брата Иван Орлов.
Только потом, опомнясь от чувственных наслаждений, Екатерина сообразила, что популярность Орловых в столичной гвардии может сослужить ей большую пользу. Она сейчас нуждалась не столько в любовнике, сколько в нерушимой опоре на грубую военную силу.
Ее гардеробмейстср Шкурин был посвящен в тайну, с его помощью Екатерина устраивала свидания с Григорием Орловым. Однажды она его приняла ночью, полусонная, и, лаская, ощутила под рукою обезображенное лицо -- это был "рубцованный" Алехан.
Екатерина, вскочив с постели, разрыдалась:
– - Вы, Орловы, слишком много себе позволяете. Не забывайте, кто вы и кто я...
Алехан сказал, что Гришка сегодня в караул назначен:
– - Так я за него! Какая тебе разница, матушка?
Екатерина одарила его злобной пощечиной, но Алехан только рассмеялся и стал по-доброму утешать:
– - Что ты ревешь, матушка? Да ты держись за нас! Пока мы живы, с такими орлами не пропадешь...
В конце лета 1761 года Екатерина ощутила признаки беременности. События при дворе вскоре последовали с такой бурной быстротой, что любовный роман превратился в политический союз -- решающий для Екатерины, для Орловых и для всей России.
2. ВИЛАМИ ПО ВОДЕ
После московской сыти жизнь в столице показалась накладной.
Деревянной ложкою Потемкин дохлебывал миску толокна с постным маслом, закусил горстью снетков и запил обед бутылкою щей, в которую еще с вечера бросил изюминку (ради брожения приятного). На полковом плацу ученье фрунтовое продолжил. Гонял парня без жалости флигельман, ничего толком не объясняя, а лишь показывая: сам повернется и Потемкин за ним, флигельман ногу задерет -- задирай и ты ногу...
Лейб-гвардии Конный полк размещался на отшибе столицы -близ Смольной деревни, за Невою виднелись мазанки убогой Охтенской слободки. От Офицерской улицы, застроенной светлицами офицерскими, тянулись меж заборов ряды изб рейтарских. Посреди полка -- штабные палаты с цейхгаузом, гауптвахтою, церковью и гошпиталем. Вдоль реки курились полковые кузницы, мокли под дождем помосты для ловли жирных невских лососей, портомойни и кладбища... Скука! Потемкин исходил все полки и коллегии в столице, дабы сыскать кого-либо из родственников, но таковых, увы, не нашлось, а потому пришлось бедному парню секретаря Елгозина потревожить.
– - Мне бы, -- сказал Потемкин, -- повидать надобно командира полка его высокоблагородие премьер-маеора Бергера. Жалованья просить для себя хочу. А то ведь измаялся уж... во как!
– - С чего измаялся ты, гефрейт-капрал?
Потемкин растолковал, что, на экипировку истратясь, в полк явился с тридцатью рубликами, которые по ночам в штиблет прятал, а на днях проснулся -- в штиблете корочка от хлеба лежит.
Елгозин до
– - Ежели ты, раззява московская, спать с открытыми глазами ишо не обвыкся, так и ступай на довольствие рейтарское.
– - Да я уж давно из солдатского котла хлебаю.
– - Вот и хлебай на здоровье. Нешто не слыхал, что в Конном регименте даже ротмистры по восемь годков полушки не имели. Едино ради чести служат... и ты служи. Даром!
Потемкин поселился в избах на берегу Невы, где ютились семейные служаки. Жили рейтары с женами, бабками и детишками, при своих баньках и огородах, бреднями артельно вычерпывали из Невы вкусную корюшку. Обычно солдаты из дворян платили солдатам из мужиков, чтобы те за них службу несли. Но Потемкин сам впрягся в службу, тянул лямку -- без вдохновения, но исполнительно.
Вскоре пошли слухи прискорбные: мол, государыня Елизавета совсем плоха стала, у нее кровь носом идет, в театре перестала бывать, комедий не глядит и пляшет редко.
Люди русские понимали, что стране нужны перемены.
– - Но лучше б перемен не было!– - говорили пугливо.– Перемены тоже ведь бывают разные... оттого нам, сирым, и страшно!
Давненько не слыхали в Петербурге погребального звона, с Невского исчезли похоронные процессии: Елизавета указами исключила из жизни все, что могло напоминать ей о смерти. Купцы продолжали таскать ей на ряды, императрица со знанием дела рассуждала о туфлях и помадах, совершенно запустив государственные дела, внутри страны множились беспорядки, росла постыдная нищета. Иван Шувалов в порыве откровения сказал канцлеру Михаиле Воронцову:
– - Мы в тупике! Повеления остаются без исполнения, главные посты без уважения, а справедливость тоскует без защиты...
Однажды на Невском большая толпа матросов окружила карету императрицы, требуя выдачи жалованья.
– - Когда отдашь, матка?– - орали матросы.– - Нам уже и мыльца купить не можно, в бане песком да глиною скоблимся.
Елизавета, искренно прослсзясь, отвечала в окошко:
– - Нечто вы, робятки мои ненаглядные, зловредно думаете, что не дала бы вам, ежели б имела? Да не я вас, а вы меня как можно скорей пожалейте, бедную: я ведь даже супы без гишпанских каперсов кушаю! Киски мои кой денечек печенки не ели -- и воют...
Матросы пропустили царицу, ехавшую на богомолье.
– - Вишь ты, закавыка какая!– - говорили они.– - Ежели у нее и на кошек не хватает, так где же тут на флот набраться?..
Растрелли торопливо достраивал Зимний дворец на Неве, но Елизавета умирала еще в деревянном дворце на Невском, тесном и неуютном, с тараканами и мышками, с клопами и кисками. Она медленно погружалась в глубокую меланхолию, иногда лишь допуская девочек-калмычек, развлекавших ее своими детскими играми, дравшихся перед ней подушками. Поглядев в зеркало, Елизавета разбивала его:
– - Во, жаба какая... страх один! Господи, да неужто это я? Ведь все Эвропы знают, какая я была красивая...
Французский посол Бретейль депешировал в Версаль:
"Никогда еще женщина не примирялась труднее с потерею молодости и красоты... Ужины при дворе становятся короче и скучнее, но вне стола императрица возбуждает в себе кровь сластями и крепкими ликерами..."
Летом 1761 года Елизавета приняла Растрелли, который для окончания Зимнего дворца просил у нее 380 000 рублей.