Фавориты Фортуны
Шрифт:
Теперь, стиснув зубы и кулаки, он вдруг вскочил.
— Пожалуйста, прости меня, Никомед. Я должен избавиться от непрошеных гостей, — сказал он, стараясь сохранить непринужденность.
— Ты имеешь в виду лобковых вшей? — осведомился царь, от которого ничто не ускользнуло. Он мог выражаться свободно, потому что Орадалтис уже ушла со своей собачкой.
— Я просто схожу с ума! Ужасные твари!
Никомед вышел из комнаты вместе с ним.
— Есть только один способ избежать паразитов, когда путешествуешь, — сказал царь. — Это больно, особенно в первое время, но зато эффективно.
— Мне
— В вашем обществе есть люди, которые проклянут тебя за то, что ты уподобишься женщине, — не без лукавства заметил Никомед.
— Хуже этих паразитов нет ничего! Скажи мне, что делать!
— Избавься полностью от волос на теле, Цезарь. В подмышках, в паху, на груди, если у тебя там есть волосы. Я пришлю человека, который обслуживает меня и Орадалтис.
— Сейчас же, царь, сейчас же! — Цезарь схватился за голову. — А как же эти волосы?
— Там тоже вши?
— Не знаю, но я чешусь весь.
— Это другие, они в постели не живут. Вряд ли ты набрался их, потому что ты высокий. Они не умеют ползти вверх, понимаешь? Так что люди, которые подхватывают их от других, всегда одного роста с зараженным или ниже его. — Никомед засмеялся. — Ты мог бы подцепить их только от Бургунда. Если, конечно, твои шлюхи не спали с тобой голова к голове.
— Мои шлюхи атаковали меня в Лампсаке, когда я спал, но, уверяю тебя, они убегали, как только я просыпался!
Это был необычный разговор, но Цезарь благодарил за него судьбу все последующие годы. Если выдергивание волос с тела избавит его от паразитов, он будет выдергивать, выдергивать, выдергивать…
Раб, которого прислал Никомед, явил себя мастером своего дела. При других обстоятельствах Цезарь не допустил бы такого человека выполнять столь интимную работу, ибо раб был явным гомосексуалистом. Но сейчас Цезарь даже не возражал против его прикосновений.
— Я каждый день буду выдергивать по несколько волосинок, — просюсюкал Деметрий.
— Ты сегодня же выдернешь все волосы, — без малейшей жалости к себе заявил Цезарь. — Все, что я мог, я утопил в ванне, но думаю, их личинки остались. Кажется, поэтому я до сих пор не мог их вывести. Фу!
Деметрий аж взвизгнул:
— Невозможно! Даже когда это делаю я, это очень-очень больно!
— Все сразу! — приказал Цезарь.
И Деметрий принялся за работу, а голый Цезарь спокойно лежал. Он умел владеть собой. Он скорее умер бы, чем вздрогнул, застонал, заплакал или как-нибудь по-другому выдал свою боль. И когда пытка закончилась и прошло достаточно времени, чтобы боль утихла, Цезарь почувствовал облегчение. Ему даже понравился вид безволосого тела в серебряном зеркале, которое царь Никомед велел поставить в главных гостевых покоях дворца. Гладкий. И никакого чувства стыда. Поразительно голый. И почему-то больше похож на мужчину. Как странно!
Чувствуя себя рабом, которому дали свободу, в тот же вечер он вошел в столовую с новым, приятным ощущением, которое отражалось на его лице и в глазах. Царь Никомед взглянул и ахнул. Цезарь в ответ подмигнул.
Полтора года он оставался в Вифинии, путешествуя по разным местам. Это была идиллия, которую он вспоминал
Помимо добрых отношений с Никомедом и Орадалтис главная радость того этапа жизни Цезаря состояла в визите к человеку, которого он едва помнил, — к Публию Рутилию Руфу, двоюродному деду по материнской линии.
Родившемуся в один год с Гаем Марием Рутилию Руфу исполнилось уже семьдесят девять лет. Он много лет прожил в почетной ссылке в Смирне и все еще оставался активным и бодрым, как юноша, сохранив в неприкосновенности острый ум и едкое чувство юмора, какие были у его друга и коллеги Марка Эмилия Скавра, принцепса Сената.
— Я многих пережил, — сказал Рутилий Руф, с радостным удовлетворением глядя на красивого молодого внучатого племянника.
— Тебя это не угнетает, дядя?
— Почему это должно меня угнетать? Наоборот, это меня подбадривает! Сулла все пишет мне, чтобы я возвращался в Рим, и каждый губернатор или чиновник, которых он посылает сюда, приходят ко мне лично и просят вернуться.
— Но ты не уехал.
— Я не хочу уезжать. Я люблю хламиду и греческие сандалии куда больше, чем любил тогу, и моя репутация здесь, в Смирне, намного лучше, чем была в Риме. Рим — неблагодарное и жестокое место, молодой Цезарь. Ты очень похож на Аврелию! Как она? Моя океанская жемчужина, найденная на илистых отмелях Остии… Я всегда называл ее так. Она овдовела, да? Жаль. Ведь это я свел ее и твоего отца, знаешь. И хотя ты можешь этого не знать, это я нашел Марка Антония Гнифона, чтобы он был твоим наставником, едва ты вышел из пеленок. Тебя всегда считали необыкновенным, одаренным ребенком. И вот ты — в двадцать один год — дважды сенатор, самый заслуженный герой войны! Ну и ну!
— Я бы не стал заходить так далеко, утверждая, что я — самый заслуженный герой войны, — улыбнулся Цезарь.
— Но ты действительно герой! Я знаю! Я сижу здесь, в Смирне, и слышу все. Сулла пишет мне. Всегда писал. И когда он улаживал дела в провинции Азия, он часто меня навещал. Это я предложил ему модель ее преобразования. Она основана на программе, которую мы разработали со Скавром много лет назад. Печально, что Сулла так болен. Но кажется, это не остановило его от вмешательства в дела Рима.
Он продолжал говорить в том же духе в течение нескольких дней, перескакивая с одной темы на другую с простодушной легкостью и с интересом прирожденного любителя слухов. Бойкое щебетание старой птицы, которую не удалось ни ощипать, ни лишить способности парить высоко. У Рутилия Руфа была любимая тема — Аврелия. Цезарь заполнял пробелы в его знании Аврелии, подбирая такие слова, которые явно говорили о том, что он очень любит свою мать. А в ответ Цезарь постоянно узнавал о ней многое, ему доселе не известное. Однако о ее отношениях с Суллой Рутилий Руф мало что мог сказать, а домысливать что-то не хотел, хотя заставил Цезаря посмеяться над вопросом: какая из его племянниц родила рыжеволосого сына рыжеволосому мужчине?