Фавориты Фортуны
Шрифт:
— Я знал, что этот человек таит зло против нас! — решительно сказал Луций Декумий, не упоминая, однако, о том времени, когда Сулла так напугал его взглядом, что он чуть с ума не сошел. — Я послал своих мальчиков за деньгами, так что у тебя будет достаточно средств. — Он впился взглядом в спину уходящего Бургунда. — Послушай, Цезарь, ты не можешь уйти в такую погоду только с этим болваном! Мы с мальчиками тоже с тобой.
Ожидавший этого Цезарь посмотрел на Луция Декумия так, что пресек всякий протест.
— Нет, папочка, я не могу этого позволить. Чем больше нас будет, тем сильнее я стану привлекать внимание.
— Привлекать
— В пределах Рима — да, — сказал Цезарь, с любовью улыбнувшись Декумию, — но среди сабинян, папочка, ты будешь торчать, как собачьи яйца. Мы с Бургундом справимся. И если я буду знать, что ты здесь присматриваешь за женщинами, я буду меньше беспокоиться.
Поскольку это было справедливо, Луций Декумий, ворча, подчинился.
— С этими списками стало еще важнее, чтобы кто-то находился здесь и охранял женщин. У тети Юлии и Муции Терции нет никого, кроме нас. Я не думаю, будто что-то будет им угрожать там, на Квиринале. Все в Риме любят тетю Юлию. Но Сулла ее не любит, поэтому следите и за ними. Моя мать, — тут Цезарь пожал плечами, — моя мать постоит за себя сама, и это и хорошо, и плохо, когда дело касается Суллы. Если обстоятельства изменятся, если, например, Сулла решит занести меня в списки, а из-за меня и мою мать, — тогда поручаю тебе спрятать моих домашних, — Цезарь усмехнулся. — Мы вложили слишком много денег в мальчиков Кардиксы, чтобы смотреть, как государство Суллы будет наживаться на них.
— С ними ничего не случится, Павлинчик.
— Спасибо, папочка. — Цезарь уже думал о другом. — Я должен попросить тебя нанять пару мулов и взять лошадей из конюшни.
Это был секрет Цезаря, часть его жизни, о которой знали только Бургунд и Луций Декумий. Фламину Юпитера запрещалось касаться лошади, но с того времени, как старый Гай Марий научил его ездить верхом, Цезарь просто влюбился в ощущение скорости. Ему нравилось чувствовать под собой мощное тело коня. Хотя он не был богат, имея лишь землю, но определенная сумма денег ему принадлежала — сумма, которую мать не трогала ни при каких обстоятельствах. Деньги перешли к нему по завещанию отца. Эти средства позволяли Цезарю, не обращаясь к Аврелии, покупать все, что требовалось. И Цезарь приобрел себе коня. Совсем особого коня.
Цезарь нашел в себе силы подчиниться диктату жречества во всем, кроме одного. Поскольку он был безразличен к тому, что ел, однообразная пища не вызывала у него страданий, и хотя ему не раз хотелось вынуть отцовский меч из сундука, где он хранился, и помахать им над головой, он сдерживал себя. Единственное, от чего он не смог отказаться, была его любовь к лошадям и верховой езде. Почему? Да потому что существует связь между двумя живыми существами и совершенством результата. Итак, Цезарь купил красивого гнедого мерина, быстрого, как северный ветер Борей, и назвал его Буцефал, в память о легендарном коне Александра Великого. Это животное стало самой большой радостью в его жизни. Всякий раз, когда Цезарю удавалось улизнуть из дома, он шел к Капенским воротам, за которыми Бургунд или Луций Декумий ждали его с Буцефалом. И он мчался вдоль бечевника по берегу Тибра, не думая, что может разбиться или сломать себе что-нибудь, объезжая волов, которые тянули баржи вверх
Тайные скачки вносили в жизнь элемент риска, в котором Цезарь нуждался, сам того не сознавая. Он просто думал, что очень здорово дурачить Рим и подвергать опасности свой фламинат. Почитая и уважая Великого Бога, Цезарь также знал, что у него сложились собственные, особенные отношения с Юпитером Наилучшим Величайшим. Его предок Эней был дитя любви богини любви Венеры, а отцом Венеры был Юпитер Величайший. Поэтому Юпитер понимал, Юпитер разрешал, Юпитер знал, что у его земного слуги была капля священного ихора в венах. Во всем другом Цезарь подчинялся догматам своего фламината, и как можно строже. А платой за это стал Буцефал, общность с другим живым существом, намного более ценным для молодого Цезаря, чем все женщины Субуры.
С наступлением ночи он был готов ехать. Луций Декумий и его сыновья привезли к Квиринальским воротам в ручной тачке семьдесят шесть тысяч сестерциев, которые удалось собрать Аврелии. Два других преданных брата из Коллегии общин отправились в конюшни на Септе, где Цезарь держал своих лошадей, и окольными путями вывели их за Сервиеву стену.
— Мне бы очень хотелось, — сказала Аврелия, не показывая своего беспокойства, — чтобы ты ехал на менее заметном животном, чем тот гнедой, на котором ты носишься по всему Лацию.
Цезарь разинул рот от изумления, икнул и захохотал. Отсмеявшись, он сказал, вытирая выступившие слезы:
— Не верю! Мама, как давно ты знаешь о Буцефале?
— Значит, так ты его зовешь? — фыркнула она. — Сын мой, твоя мания величия не соответствует профессии жреца. — Глаза ее блеснули. — Я всегда знала. Я даже знаю ту неприлично высокую цену, которую ты заплатит за него, — пятьдесят тысяч сестерциев! Ты неисправимый транжира, Цезарь, и я не понимаю, где ты взял деньги. Определенно не у меня.
Он обнял ее, поцеловал ее широкий, гладкий лоб.
— Хорошо, мама, обещаю, что отныне только ты будешь следить за моими счетами. Но мне все-таки интересно, откуда ты узнала о Буцефале.
— У меня много источников информации, — ответила Аврелия, улыбаясь. — Когда проживешь двадцать три года в Субуре, это понятно. — Став серьезной, она внимательно посмотрела на него. — Ты все еще не повидался с малышкой Цинниллой, и она волнуется. Она знает, что что-то происходит, хотя я отослала ее в ее комнату.
Вздох, хмурое лицо, во взгляде — мольба о помощи.
— Что я скажу ей, мама?
— Скажи ей правду, Цезарь. Ее уже двенадцать лет.
Циннилла занимала прежнюю комнату Кардиксы, под лестницей, которая вела на верхние этажи, выходящие на улицу Патрициев. Кардикса теперь жила с Бургундом и сыновьями в отдельных апартаментах, которые Цезарь с удовольствием спроектировал и собственноручно построил над комнатами слуг.
Когда Цезарь вошел, его жена сидела у ткацкого станка и прилежно ткала тускло-коричневую мохнатую ткань для своего облачения фламиники, и почему-то при виде этого непривлекательного куска ткани сердце Цезаря сжалось.