Федор Алексеевич
Шрифт:
А что уж говорить про саму виновницу грядущих торжеств Агафью Семёновну Грушецкую. Вскоре после Велика дня явился дядя её домой, взволнованный, встревоженный.
— Агашка, подь сюда, — потребовал властно.
Бросила стряпню Агафья, отряхнула руки от муки, прибежала пред грозные очи дьяка.
— У тебя что с Прокопом? — спросил Заборовский.
— Н-ничего, — промямлила испуганно девушка.
— Как «ничего»? Вы ж сговаривались?
— Сговаривались, дядя. Он говорит, деньжат подкопить надо, а уж
— Вот ему приданое, — со злым торжеством Заборовский выкинул вперёд кукиш. — Поняла? Чтоб отныне его ноги в моём дворе не было.
— За что, дядя? — заморгала Агафья часто-часто, готовая разреветься.
Что поделаешь, нравился ей Прокоп — сотник стрелецкий, ус, закрученный кольцом, на боку сабелька. С ним нестрашно по улке идти вечером, никто не пристанет, не обидит. А коли явится такой, Прокоп сабелькою р-раз и башку снесёт. Эвон энтих турков, сказывал, тьму-тьмущую саблей понаклал.
Не хотел дьяк сразу открывать всё девке, а ну как не сбудется обещанное, но пришлось, потому как залилась Агафья горючими слезами от горя такого: любезному дружку Прокопу от двора отказано.
— За что, дядюшка, — спрашивает сквозь слёзы, — что я вам худого изде-яла-а-а?
К ней ещё и тётка её родная — жена дьяка — присоединилась:
— И не совестно тебе, Иван, сироту забижать?
И понял Заборовский, что придётся открыться «дурам», а то иначе слезьми из дома выживут. Хлопнул ладонью по столу.
— Да замолчите, дуры!
Ладонь у дьяка, что лопата, стукнул по столешнице — ровно с пищали пальнул. Вздрогнули женщины с испуга и впрямь смолкли.
— Я что, враг тебе, чё ли? Ты, дурёха, царю поглянулась, и мне велено тебя для него сохранить. Поняла?
— Как «царю», — пролепетала Агафья, не веря ушам своим.
— Вот так. Царь, чай, тоже мужик, ему тоже баба нужна.
— Ваня, а ты, часом... — засомневалась жена.
— Да тверёз я, но ради такого дела иди ставь бутылку. Будет наша Агашка царицей. Эх, ядрит твою!
Да, оглоушил дьяк такой новостью баб своих, оглоушил. Жена засуетилась на стол сбирать, племянница словно потерянная забилась в дальнюю клеть. Притихла.
Бедная Агафья и верила и не верила в сказанное дьяком, до ломоты в висках вспоминала, когда же она успела «поглянуться» царю. Но когда от государя принесли ей в подарок жемчужное ожерелье — поверила и, мало того, вспомнила. И крестный ход во главе с царём и патриархом, который встречала она с подружками у Успенского собора, и мимолётный взгляд государя, задержавшийся на её лице. Это было лишь мгновение — встреча взглядов: царский с любопытством, девичий с восторгом от увиденного. И вот надо же, одно мгновение — и она уже царская невеста. Наверное, прав дядя Иван Васильевич, говоря: «Ты, Агашка, родилась в рубашке».
«Но как же Прокоп, ему же обещано?»
— С
А сотник эвон лёгок на помине явился на следующий же день. Собаки, нет чтоб залаять и не пустить, завиляли хвостами, признали: «свой». Увидев в окно Прокопа, шедшего от калитки к крыльцу, взволновалась Агафья, сердце в груди забилось: ведь мил же, куда денешься.
— Сиди, — осадил её дьяк. — Я сам его встрену.
И вышел во двор навстречу гостю незваному, который, как говорится, хуже татарина.
— Здравствуй, Иван Васильевич, — приветствовал сотник дьяка. — Агафья Семёновна дома?
— Нет её, — отвечал дьяк, хмурясь и не желая приветствовать незваного.
— А где же она?
— Уехала.
— Куда?
— А это тебе знать не обязательно.
— Ты что-то ноне сердит, Иван Васильевич. Не с той ноги встал, чё ли?
— Ты угадал; сотник.
— Я просто хотел попрощаться с ней перед отъездом, сговориться, когда нам...
— Никогда вам, — перебил дьяк. — Ты слышишь, никогда. Забудь про Агафью.
— Как можно? Мы любились, клялись.
— Теперь разлюбляетесь. Вот. Всё. Ступай, сотник. Ступай. И забудь дорогу сюда.
— Послушай, Иван Васильевич, я ведь могу и осерчать.
— Серчай. Но, пожалуйста, уходи от греха. Не лезь на рожон.
— А не ты ль это на рожон-то лезешь?
— Може, и я, но ты, Прокоп, точно рожна не минуешь, ежели упорствовать станешь.
Сотник помолчал, поиграл рукоятью сабельки, сказал просительно:
— Ладно. Передай Агафье Семёновне, что я перевожусь в Черниговский полк, что я верен слову своему.
— Передам, — пообещал Заборовский, понимая, что силой сотника не выпроводить. — Всё передам, Прокоп.
А меж тем Агафья, глядя в окно, заливалась горючими слезами. О чём там говорили мужчины, лишь догадывалась. Понимала, что зрит в последний раз ненаглядного своего с усами-колечками, с сабелькой на боку. И горько было на сердце, ох горько, ведь любый же. И такого-то сокола упускать? Небось волчицей взвоешь.
Заборовский, выпроводив гостя незваного, вошёл со двора в дом, увидел Агафью заплаканную, рассердился:
— Дура-а! По ком воешь?
— По с-себе, дя-ддя, по с-себе, — со всхлипом отвечала девушка.
— Да тебе, дурёхе, от счастья надо до потолка прыгать. Спроть царя и генерал не переважит, а то сотник какой-то, тьфу.
— Не трожь девку, Иван, — заступилась тётка. — Думаешь, легко девке нерву любовь избывать. Пусть отплачется, отвоется. И не забывай, станет царицей, она те «дуру-то» припомнит. Батагов с сотню велит всыпать. Правда, Агаш?
И девушка вдруг засмеялась. Плакала и смеялась над тёткиной шуткой. Заулыбался и дьяк, и шутку жены подхватил, склоняясь к девушке, допытывался: