Федор Алексеевич
Шрифт:
— Да встань ты с колен, Агаша. Ты царица теперь. Иди, выпьем вместе.
Агафья подошла, взяла свою кружку, и, увидев, с какой жадностью она пьёт, Фёдор вспомнил, что там на пиру она и не ела и ничего не пила, лишь касаясь губами своего кубка.
— А почему ты не пила на пиру, Агашенька?
— Тётка сказала, что невесте нельзя пить.
— Как? — удивился Фёдор и тут же догадался: — Милая, тётка твоя имела в виду хмельное. Понимаешь, нельзя невесте пить хмельного, но не квас же.
И, тихо засмеявшись, притянул к груди голову жены, почувствовав
— Нет, правда? — спросила удивлённая Агафья.
— Правда, милая, сущая правда. Может, грушевой ещё выпьещь? А?
— Выпью, государь, — согласилась она.
— Ну раз ты так, — сказал Фёдор, наполняя вновь кружки, — то и я тебе так. Вот! — И, сунув ей кружку, с полупоклоном произнёс церемонно: — Извольте откушать, ваше царское величество.
Агафья прыснула от такого величанья, всё её существо не могло ещё принимать это всерьёз. Глядя на неё, засмеялся и Фёдор.
За стеной Родимица, заслыша смех молодожёнов, вздыхала, крестилась, шептала умиротворённо: «О-о, диты и е диты, прости им Боженька смешки, бо не ведають, шо нечистого тешат».
Глава 35
И ОПЯТЬ ТЯПКИН
В дороге, пока ехали до Батурина, Тяпкин допытывался у Зотова:
— Ну как ты с царевичем Петром управляешься? Каков он?
— Робёнок ещё, семь лет всего. Но боек, шибко боек, — рассказывал Никита, не скрывая удовольствия (ещё бы, чай, возле царевича обретается). — Ученье на лету схватывает, уж псалтырь едва не всю назубок взял. Наизусть любое место чешет без запинки. Почерк, правда, корявый, спешит дюже. Но ум востёр, ох востёр. Надысь меня, наставника, по арифметике устыдил. Спрашивает, сколь будет семь раз по семь? Я изморщился подсчитать, а он тут же выдаёт: «Сорок девять, горе ты моё».
Зотов добродушно посмеивается, ему лестно рассказывать, сколь близок он к наследнику, сколь дорого ему «горе ты моё».
— Когда государь приходит к нам...
— А он приходит к нему?
— А как же. Не проходит недели, чтоб не пожаловал. И всякий раз спрашивает: «Ну-ка, крестничек, что нового узнал?» А Пётр Лексеич как почнёт, как почнёт чесать. Ну государь очень нами доволен. Всякий раз и хвалит и дарит подарками.
— Значит, любит он Петра?
— Ещё как! Более чем родного Ивана. Уж раза два говорил Петру Лексеечу: «Учись, Петь, расти, Петь, тебе царство откажу».
— А что Пётр?
— А что он? Робёнок. Грит: «Не хочу я с долгобородыми боярами порты протирать, ну их, грит, к лешему».
— А государь?
— А что государь. Смеётся. Треплет его по голове, молвит: «Вырастешь — захочешь». Так вот и живём.
Зотов покосился на Тяпкина, полюбопытствовал:
— А ты что это меня вдруг возжелал, Василий Михайлович, к хану тащить?
— Пишешь ты знатно, Никита. Хочу чтоб договор с султаном ты писал, от твоего письма татары обалдеют, глядишь, выправлять не станут. И потом, пора тебе от царевича и отпуск иметь. Поди,
— Это ты прав, Василий Михайлович, и от царевичей роздых нужон. Это тебе спасибо за отпуск-то.
— Отпуск будет нелёгкий, Никита, так что шибко не радуйся и благодарить не спеши. Татары нам кишки помотают, чует моё сердце. Сухотин вон от них явился едва ли не вполовину отощавшим, говорит: «Упрямы как бараны, с ними ты каши не сваришь». Ничего, Никита, как говорится: Бог не выдаст — свинья не съест. Ляжем костьми, но мир заключим.
— Да надо бы. А то мне перед Петром Лексеичем стыдно будет. Он ведь знает, зачем я поехал.
В Батурине встретил послов гетман, угощал их в застолье, говорил:
— Ах, если вы мир привезёте, великую честь вам воздадим. Из всех пушек велю палить для вашей славы.
— Ну, до этого ещё дожить надо, — отвечал Тяпкин, подливая себе горилку. — Мы б тебе благодарны были, Иван Самойлович, если б ты пристегнул к нам писаря скорописного. А то Никита Моисеевич пишет более набело и неспешно, потому как красоту букв соблюдает. А скорописный бы поспевал за нашим говорением.
— Есть у меня такой. — Гетман обернулся к слуге: — Позови Сёмку Раковича.
Слуга ушёл, гетман продолжал:
— Этот Ракович так строчит, так строчит пером, ровно за зайцем скачет. За говореньем всегда поспевает.
Привели Раковича — молодого казака с невеликой чёрной бородкой и вислыми усами.
— Вот, Семён, тебе честь выпадает ехать с посольством в Крым ради твоего скорописания. Гляди же не осрами там меня.
— Что ты, гетман. Как можно, — отвечал казак.
— Тогда садись к столу и выпей горилки.
Ракович не стал чиниться, сел к столу, выпил налитую ему чарку, закусывал не жадно, с должным уважением к застолью.
— И ещё, — продолжал гетман, — дам я вам добрых казаков в охрану до самого Крыма. В Сечь не заезжайте. Сухотин взял с собой сичевиков, так намучился с ними, вместо охраны они дрыхли как байбаки, татей проспали. А может, и сами обобрали посла-то, а на татей свалили. Иди проверь теперь.
— Но ты ж им и содержание выдай, Иван Самойлович. У нас, сам знаешь, всякая копейка в учёте.
— Это само собой, выдам им и на жилое и на коней. Так что вы на них тратиться не будете. Сотнику накажу, чтоб и не совался к вам с просьбами. У вас дела поважнее. И ты, Семён, поступаешь в полное распоряжение думного дворянина Тяпкина Василия Михайловича и слушаться его должен без всякого прекословия. Потому как едет он по государеву делу. Понял?
— Понял, Иван Самойлович.
— Бери с собой поболе бумаги чистой, чернил, перьев. И в путь, с Богом.
Долог путь из Москвы в Крым оказался. Выехал Тяпкин в августе, а до реки Альмы добрался лишь двадцать пятого октября. И хотя Сухотин рассказал о посольском стане, строение это всё равно поразило послов своей убогостью.
— При каких государях ни довелось мне бывать, — сказал Тяпкин, — но такое вижу впервые. И впрямь, свиньям у нас и покойнее и теплее живётся, чем послам и резидентам в Крыму у хана.