Федор Алексеевич
Шрифт:
Десятое проистекает из предыдущего: надо запретить сбирать нищим милостыню в церкви во время службы, что мешает молящимся общаться с Богом. Если решится на местах вопрос с нашим девятым предложением, то с ним отпадёт и десятое наше пожелание.
По одиннадцатому нашему предложению, святые отцы, подумайте над тем, чтоб на кладбищах при храмах изб и амбаров не ставить бы, ибо кости предков в покое пребывать должны По двенадцатому — я бы запретил в храмовые праздники пропускать в монастыри людей со всякими харчами, и особенно с хмельным питьём.
Пятнадцать предложений высказал государь перед Собором, призывая подумать святых отцов и принять решения, которые
— ...Пятнадцатым моим советом будет для вас, святые отцы, пожелание: для изъятия старопечатных книг, сеющих смуту в сердцах верующих, изыскать возможность заменять их бесплатно новыми при добровольной сдаче старых. Конечно, не все сдадут, но многие, если замена сия будет проводиться с доброжелательством, а не со злыми попрёками. Будьте, святые отцы, строги к себе и добры к пастве вашей, даже если она заблудшая и ослеплена лжеучением. Снимайте пелену с их глаз не бранью и злопыхательством, но лишь добросеяньем. Любите людей искренно, как заповедовал это нам Христос, и не только по долгу, а и по сердцу вашему умудрённому.
Окончив речь, государь удалился Собор продолжал свою работу…
А в сие время в застенке помощники Сысоя отливали холодной водой Осипа Сабельникова, потерявшего на дыбе сознание. Попался-таки беглый, аж под Костромой.
Дьяк выговаривал Сысою:
— Дубина стоеросовая, я ж просил не до смерти. С кого я буду дознание сымать? С тебя?
— Так он вроде дыхает, — оправдывался кнутобоец.
— А что толку что дыхает? Мне разговор нужен, а не дых.
Но нынче для разговору несчастный Осип уж негож был и потому дьяк расстраивался, а ну запросит завтра Дума опросный лист, а в нём пусто. Изругав ещё Сысоя как следует, дьяк сел к столу и ваялся за сочинительство. На вопросы уж наторён был, с ответами труднее получалось, но всё ж со скрипом пошло-поехало, поначалу тихо, а посля и дюжей. И это обнадёживало.
Глава 42
АУТОДАФЕ [46]
Патриарх, являвшийся в Думу обычно по приглашению царя, на этот раз пришёл сам в великом возбуждении и тревоге. Благословив присутствующих, он начал говорить горячо и убеждённо:
— Великий государь, доколе мы можем терпеть главного возмутителя смуты бывшего протопопа Аввакума, продолжающего рассеивать семена раскола в православии?
— Но он же в земляной тюрьме, отец святой, на самом краю державы.
46
Аутодафе (исп. и португ. auto de fe, букв. — акт веры) — торжественное оглашение приговора инквизиции в Испании, Португалии, а также само исполнение приговора, главным образом публичное сожжение осуждённых.
— Но он не смирился, он и оттуда побуждает народ к непослушанию и противству вере нашей. Из-за него погибла боярыня Феодосья Морозова вместе с сестрой своей княгиней Урусовой. Он, Аввакум, сбил их с пути. И он же поощрял их пострадать за раскол. Не с его ли подачи Морозова просила сжечь себя, говоря, что это будет единственной честью, которую, она, мол, не испытала. Он, Аввакум, подталкивал несчастных сестёр к самосожжению. Да великий государь, царство ему небесное, не допустил до этого. Велел отправить
Под конец голос возмущённого патриарха поднялся почти до крика, чего с ним никогда не было. Фёдор Алексеевич слушал святого старца с сочувствием и состраданием.
— Страшные картины рисуешь ты, святой отец, но что нам делать, скажи?
— Что делать? — переспросил Иоаким. — То надо сделать с ним и его клевретами, государь, что они проповедуют сторонникам своим.
— Аутодафе?
— Да, государь. Вели сжечь их.
— Но не явится ли это для них той высокой честью, которую просила себе боярыня Морозова?
— Пусть. Удостой их этой чести, государь.
— А как Дума думает? — обратился Фёдор к сидящим по лавкам боярам.
— Сжечь, и вся недолга, — решительно сказал Яков Одоевский. — Сколь государь Алексей Михайлович с ним вожжался, в какую честь его подымал, сам благословения у него просил. А он? Как он отблагодарил? Сжечь.
— Сжечь, — поддержал Хованский. — И давно пора было.
— А ты как думаешь, Василий Васильевич?
— Если за пятнадцать лет сидения в тюрьме Аввакум не раскаялся, то аутодафе для него лучший исход, — сказал Голицын. — Тут патриарх прав.
— А вот мне оттуда, с Мезени Матвеев слезницу прислал, — заговорил опять Одоевский. — Ему платят на содержание три денежки на день, а Аввакуму с женой на день по грошу жалованья на душу. Это как? Матвеев, каким бы он ни был, в прошлом боярин, много пользы отчине приносил, и получает три денежки, а возмутитель державы грош, на денежку больше. Где справедливость? И Матвеев во многом кается, а этот доси ершится и вредит, вредит. Богохульствует. Сжечь.
— Ну а как другие бояре думают? — спросил государь.
— Сжечь, сжечь, — закивала Дума.
— Но там с Аввакумом ещё сидят сидельцы, как с ними?
— То всё одного поля ягоды, государь. Сидят с ним Лазарь, Епифаний и Никифор [47] , тоже злостные раскольники. И этих нечего жалеть, — твёрдо сказал патриарх.
Дума согласно затрясла бородами: сжечь. Все смотрели на государя, которому надлежало либо утвердить, либо отвергнуть приговор.
— Я много думал об этом человеке, — заговорил Фёдор Алексеевич. — Мне видеть его не довелось.
47
Лазарь, Епифаний, Никифор — сподвижники протопопа Аввакума, вместе с ним были преданы анафеме, сидели в земляной тюрьме, а затем по решению Церковного собора были сожжены.
— Невелика потеря, — заметил Иоаким.
— Но вот недавно мне было передано письмо от него, в котором он, именуя себя провидцем, услыхал якобы с неба, что отец мой на том свете был подвергнут ужасным мучениям и что-де этим он искупил свои преступления.
— Это об Алексее Михайловиче так? — вскочил с лавки Хованский. — О нашем тишайшем государе?
Дума с возмущением подхватила: «Сукин сын!», «Пёс премерзостный».
— И ты его жалеешь, государь?
— Далее он требует своего освобождения, — продолжал Фёдор, переждав шум, — чтобы он лично мог истребить все исчадия сатаны.