Федор Алексеевич

Мосияш Сергей Павлович

Проснулась. В очаге только пепел. Раскопала золу, нашла-таки уголёк тлевший, раздула его, береста берёзовая вспыхнула, закурчавилась, потом тонкие ветки, от них на толстые огонь побежал. И опять в чуме очаг запылал. Дега проснулись, а мужа с гостем нет. Вышла женщина из чума, день уже, солнце из-за горы поднимается. Глянула на лес. И в глазах у неё потемнело. На крайнем дереве, на нижней ветке висел её муж Тобур. А гостя и след простыл.

Приспела пора Бибикову ладить сани, загружать их мягкой рухлядью и везти в Якутск. Укладывал

в мешки отдельно соболей, отдельно песцов. Зашивал мешки, подписывал; что, где и сколько в книгу писал. Учёт вёл точный. То, что себе оставлял, в сторону отдельно откладывал. Не обижал себя ясачный сборщик Бибиков, деньжонки в схроне под печкой у него подкапливались. И когда за чаркой приказной иногда интересовался: «Поворовываешь небось, Данила?» — Бибиков, ухмыляясь, отвечал: «А ты как думаешь, можно ль в воде быть, да не обмочиться?»

Увязав воз, пошёл Бибиков к приказному атаману.

— Везу рухлядь на великого государя, атаман, давай казаков в охрану.

— Сколько?

— Ну хошь бы с десяток.

— Ты что? У меня вон пятеро болеют, зацинжели. Достанет тебе трёх.

— Ну дай хоть пяток.

— Не могу, Данила, пост оголять. А ну инородцы взбунтуются, под стены города явятся, с кем отбивать стану?

Ничего не поделаешь, пришлось Бибикову довольствоваться тремя казаками. Сам сел на воз, захватив с собой заряженную пищаль. Казаки верхами, тоже с ружьями.

— Ну, с Богом! — сказал Бибиков и тронул вожжой коней.

Дорога бежала по лесу узкая, приходилось ехать гуськом. Впереди Бибиков на санях, сзади казаки один за другим.

В зимнем заснеженном лесу было тихо, скрип саней далеко окрест разносился. Кони бежали малой хлынью, пофыркивали на морозе, обдавая возчика тёплым паром.

И вдруг словно гром загрохотал. Бибиков не разу сообразил, что это выстрелы. Оглянулся — и от страха волосы на голове зашевелились. Все три казака были на дороге, а испуганные кони, лишившись седоков, мчались назад.

— Н-но, — заорал Бибиков и захлестал коней вожжами по бокам.

— Тр-р-р, — послышалось спереди, и коней взял под узцы тунгус.

Бибиков признал в нём Зелемея. «Разве не говорил я, что давно надо пристрелить его», — успел подумать Бибиков, а вслух сказал дрожащим голосом:

— Зелемей, это государев товар.

— Знаю, Бибик, знаю. Он дойдёт до государя, не боись.

И вот уж воз окружили тунгусы с пищалями, стволы которых ещё подымливали. К ужасу своему, Данила увидел и «крестников» своих — Омолона и Кулантая.

— Это разбой, Зелемей, — пролепетал Бибиков. — За это знаешь, что бывает?

— Знаем, Бибик, знаем, — отвечал Зелемей. — Везёшь ли ты нашу челобитную великому государю? Покажи.

— Какую челобитную, Зелемей?

— Значит, не везёшь. Ну что ж, будем судить тебя, Бибик Есть хорошая русская пословица: око за око, зуб за зуб Будем по ней судить. Омолон, возьми ухо Бибика.

— Вы что, с ума сошли, — закричал Данила. — Я государев человек.

— У доброго государя не должно быть злого человека. Омолон, бери ухо!

Бибиков кричал, кусался,

отбивался как мог. Пришлось тунгусам связывать его И тогда Омолон, сорвав с Данилы шапку, отрезал ему ухо. Бибиков визжал как поросёнок, обречённый на закланье. Кулантай отрезал ему нос. Наклонившись к захлебывающемуся в своей крови Бибикову, Зелемей прокричал:

— Ты, Бибик, сам выбрал свою смерть, повесив Тобура. — И, обернувшись к своим, скомандовал: — Быстрее, а то от его визга у меня уши болят.

И ясачный сборщик Бибиков был повешен. Опять в лесу стало тихо.

— Омолон, — сказал Зелемей, — езжай с возом в Якутск. Заедешь во двор приказного атамана, скажешь, Бибик заболел и велел тебе привезти государев товар. Свалишь мешки и воротишься.

— А как же грамота? Он же, наверно, её выбросил.

— Ты забыл, что мы в грамоте просили убрать Бибика. Убрали сами. Теперь пришлёт другого сборщика, может быть хорошего.

Глава 44

МЫ ГОСУДАРЕВЫ ЛЮДИ

Долгонько Тяпкину со спутниками пришлось ждать ответа из Стамбула от султана, почитай, всю зиму просидели на Альме. Как ни утепляли сарай свой, всё равно мёрзли, дрогли. Зима не походила на московскую, то шёл дождь, то снег мокрый: и всё это с ветром, пронизывающим до костей.

Казаки слепили в сарае подобие печки, которая плохо горела, сильно дымила, съедала уйму хвороста, но не грела. Почти все по очереди переболели простудой. Особенно тяжело болел Никита Зотов, и Тяпкин опасался, что парень помрёт, уже раскаивался, что взял его с собой. Если б знал, что посольство затянется едва не на полгода, то не стал бы отнимать у царевича Петра его пестуна. Никита и сам иногда вздыхал невесело:

— Что-то там поделывает мой Пётр Лексееич, хошь бы глазком взглянуть.

«Неужто государь найдёт царевичу в учителя кого другого», — думал Тяпкин, но вслух не говорил этого, дабы не огорчать Никиту, напротив, обадривал:

— Что поделывает? Читает небось книжки, да тебя поминает и ждёт. Читать-то выучил?

— Читать давно выучил.

— Вот и славно. И есть ему дело. Небось книжки-то есть?

— Да есть. Я царице Наталье Кирилловне список составил, там очень много по истории Руси. Она всегда всё достаёт, что я прошу. Он ведь вельми любознательный, Пётр Лексееич-то, во всё вникает, кто да у кого, где да зачем? У меня иной раз мозоль на языке вскакивает. А то такое спросит, что я и слыхом не слыхал, а он сердится: «Ты дурак», — говорит.

В конце февраля воротился наконец гонец из Стамбула и Ахмет-ага вызвал к себе московских посланцев.

— Ну вот, господин Тяпкин, султан утвердил ваши условия. Читайте шертную грамоту и подписывайте. А ханское величество достойно проводит вас в обратный путь.

Тяпкин прочёл один раз шертную грамоту, другой, дал прочесть Никите Зотову.

— Ну?

— Так тут о Запорожье ни слова.

— И о свободном плавании по Днепру тоже опущено. Ахмет-ага, мы не можем подписывать шерть в таком виде.